Прекрасная Адыгене
Шрифт:
– Что же я наделал? – спросил я сам себя вслух. – Совершенно неприспособленному ребенку разрешил спать в такую ночь на сырой земле в ватном (а бывают пуховые) спальном мешке. Их там, правда, в палатке пять девчонок, улегшихся тесно одна к другой. С боков будет не холодно. Но снизу! Человек ли – крупица тепла – нагреет под собой влажную землю, земля ли пронижет своим холодом и остудит эту крупицу?
С вечера я успел – при помощи Саши, конечно, – позаимствовать у альпинистов кусок поролона, довольно толстый, завернутый в целлофан. Без целлофана, мне объяснили, поролон напитывается от сырой земли влагой. Но кусок оказался квадратным – для сидячего холодного ночлега. Так что, будучи подложенным под спальный мешок, он мог предохранить от леденящей земли только часть тела. Конечно, в свитере, в джинсах и в теплых носках забралась Оля в спальный мешок, но все равно! Все равно! И каково завтра утром ей, продрогшей за ночь, вылезать из мешка на холод и дождь?
Чтобы отвлечься от тревоги, я начал вслушиваться в заоконный шум, стараясь отделить в нем отдаленный шум реки от близкого шума дождя о землю, от еще более близкого шума дождя о крышу и от еще более близкого шума водосточной трубы. Дремота временами одолевала меня, но, едва забывшись, я вздрагивал снова, и снова сжимающая, спазматическая волна непоправимого прокатывалась по мне. Впрочем, когда перестал шуметь дождь, я не слышал.
Условились, что я буду вставать в семь часов (общелагерный подъем – в восемь) и бежать в наш маленький лагерь, для которого Александр Александрович назначил свой распорядок дня, с подъемом в семь. Я должен был успевать на зарядку. Затем – умывание в ручье, завтрак и выход на занятие.
Сначала решили, что я буду питаться в лагерной столовой и вообще чувствовать себя независимым человеком и лишь иногда, по желанию, присоединяться к молодежной Сашиной группе. Но уже становилось ясно для меня, что есть только два пути: либо присоединиться как следует, либо не присоединяться совсем и не путаться у них под ногами и в этом случае выбросить из головы мысль о восхождении на вершину.
Уже с утра вступали в противоречие два распорядка дня. Отряд при ранних подъеме и завтраке мог идти заниматься в половине девятого, а в лагере только в девять часов стучали молотком по газовому баллону, приглашая на завтрак. К тому же гонг, как правило, задерживался на десять-двадцать минут. Значит, поневоле завтракать я должен был с ребятами на бивуаке, у костра, из ведра.
Все это прояснилось днем позже, а пока я вскочил ровно в семь часов, выглянул в окно и зажмурился от чистого и ярко-синего неба, в котором еще плавала одна истончившаяся от рассвета, прозрачная звездочка. О дожде не было и помина. Коричневые скалистые горы, явственные и словно приближенные благодаря особенной чистоте мало того что горного, но еще и утреннего, но еще и промытого ночным дождем воздуха, загораживали нижние две трети неба. Прямо против моего окна эти коричневые явственные горы немного расступились, как театральный занавес, открытый в середине сцены, ну, скажем, на три метра, и показывали мне в глубине сцены белоснежную вершину с округлой шапкой. Эта вершина уже видела со своей высоты солнце, наверное, только что показавшееся вдалеке над ровным земным горизонтом. Левая половина ее желтела и розовела, в то время как скалистые горы пребывали в тени. Тем более сумрачно и холодно было у нас в ущелье. Потом окажется, что солнце к нам приходит около десяти часов. Тогда можно снимать длинные брюки от тренировочного костюма и надевать шорты.
Светлое утро немного развеяло мои ночные тревоги, но все же, подходя к бивуаку, я вспомнил все свои страхи и опасения. Издали, сквозь прогалины в кустах и деревьях, стал я вглядываться в сторону бивуака и тотчас заметил там признаки жизни. Над очагом поднимался дымок. Голоса. Смех. Переливчатый свисток. Наподобие милицейского.
В двадцати шагах от палаток, на поляне, ограниченной с трех сторон кустарником, а с одной стороны горной рекой, начинающие альпинисты занимались зарядкой. Впрочем, это меньше всего походило на обыкновенную утреннюю гимнастику. Валерий Георгиевич Лунычкин, заместитель Саши по физической подготовке, заставлял одних стоять широко расставив ноги, а других меж этих расставленных ног проныривать. Потом была чехарда, потом он связал им всем ноги репшнурами и так заставил играть в мяч. Ребята скакали по поляне, как стреноженные лошади, падали, хохотали. В такой суматохе я не сразу отыскал глазами Олю, которая тоже прыгала и бегала, как и все.
В стороне, около самой реки, а вернее даже, на безводной части ее каменистого русла, Саша занимался настоящей зарядкой, и я присоединился к нему. В дальнейшем у нас появилось совместное упражнение. Мы становились друг против друга на некотором расстоянии и брали увесистый валун сплющенной формы. Этот валун мы кидали друг другу. Но так как просто поймать и удержать тяжелый камень нельзя, то, схватив его на лету и сильно согнувшись, приходилось пускать камень вниз, между расставленными ногами, и затормаживать. Постепенно. То же самое делал партнер. Получалось, что камень летал по амплитуде маятника. Прекрасное упражнение и для рук, и для спины, и для брюшного пресса. Можно и одному заниматься с камнем подобным образом, то распрямляясь и поднимая его над головой на вытянутых руках, то сгибаясь, пуская его по дуге между ногами. При этом он заставит вас согнуться не так, как вы согнулись бы без него. Он будет сжимать, скручивать вас, как пружину, и, как пружину же, растягивать, взлетая вверх, когда вы закидываете его за голову, сильно прогибаясь в пояснице. Все тело выпрямлено и натянуто: как струна. Вам не видно себя со стороны – ни живота растянутого излишней едой и излишним питьем, ни общего жирка, обволакивающего мышцы предательской оболочкой. По ощущению же вы покажетесь себе стройным и сильным, состоящим из одних мышц, которые радостно подчиняются вам и начинают приятно ныть от разогревающей их неожиданной, давно забытой нагрузки. Разве вот дыхание и сердце напомнят, что вовсе вы не струна и не четко работающая система мышц, но система костная, заржавевшая, скрипящая. Одни узлы у нее развинтились, разболтались, другие застарели, с большим трудом и вот именно со скрипом сдвигаются с места и проворачиваются Камень вверх, камень вниз. Саша бросает – я ловлю. Завтра можно взять камень еще тяжелее. Камень вверх, камень вниз. Делается тепло. Дыхание выравнивается. Саша отбрасывает камень в сторону. Стоп. На сегодня хватит.
– Раздеться до пояса, умываться! – слышу я на поляне команду Лунычкина.
Светлая струя ручейковой воды раздваивается перед большим валуном и обтекает его с двух сторон, заполняя ею же самой промытую ямку. Вода так светла, что ее как бы нет. Из ямки я зачерпываю горсть светлой воды и выливаю ее себе на левое разгоряченное разминкой плечо. Вода льется вниз по руке и обжигает ее как кипятком. Тогда я беру еще горсть воды, пришлепываю ее около запястья и быстрым движением препровождаю вверх к плечу. Руке становится все лучше и радостнее в струях светлой воды. Черпаю левой рукой и омываю правую. От плеча и до кисти, от запястья и до плеча. В двух пригоршнях светлую воду я поднимаю до уровня горла и быстро пришлепываю ее к груди. Кряканье и восторженные возгласы раздаются справа и слева. Громче всех, пожалуй, крякаю я сам. Еще. Вот так. Теперь горсть воды перекинуть через плечо, чтобы она потекла по левой лопатке. Так. Достать поясницу. Светлая ледяная вода. «Будет ли умывальник?» – спрашивал я у Саши. Неужели я спрашивал, будет ли умывальник?
От тела курится парок, потому что солнце еще не пришло в наше ущелье и мокрая кожа (что естественно) горяча по сравнению с окружающим ее воздухом. Так. Растереться. Надеть сухую рубашку. Таких утр будет двадцать. Всего лишь двадцать?
Лунычкин по физкультурной профессии – баскетболист. Играл в составе сборной СССР, выезжал для игр за границу. Он кандидат наук (физкультурных?), преподаватель физкультуры в том же институте, что и Саша, то есть в Институте инженеров геодезии, аэрофотосъемки и картографии. Он высок, легок, невероятно вынослив, но все же главной его чертой я назвал бы усердие. Горячее усердие. Страстное усердие. Патологическое усердие. Двадцать утр он водил ребят на зарядку, и ни разу не повторилось какое-нибудь одно упражнение. К зарядкам он готовился с вечера, листая книги или конспекты, подходил, что называется, творчески. Нам, детренированным и далеким от спорта людям (особенно Ольге), бешеные зарядки Лунычкина оказались чрезмерными. Кроме того, нагрузка (вспышка нагрузки) падала сразу и на сердце, и на дыхание. Доставалось и мышцам, но как-то беспорядочно и в суете, а я люблю разминать мышцы по порядку и с чувством. Все же я сделал еще одну попытку присоединиться к общей зарядке и попробовать, что это такое. Мы выстроились на линейке, и Саша рассказал, из чего будет состоять наш очередной день.
– А теперь – на зарядку. Валерий Георгиевич, уводите.
Лунычкин обвел строй взглядом, в котором рассеивались еще последние остатки сна, задумался на секунду и сказал:
– Так. Сели друг на друга.
Как-то не получилось у меня психологически сесть на шею Жене Юдину или Лене Цымбаловой. Так же не получилось, чтобы мне сели на шею. Поэтому я скорее отошел в сторону, отдернув за руку Олю, и веселая кавалькада сидящих друг на друге людей промчалась мимо нас от палаток к поляне.
Мы занимались зарядкой с Олей. Попробовали с ней бросать и камень, выбрав полегче. Но ее руки оказались слабоватыми для этого упражнения. Руки были самым слабым местом Оли во все эти дни. Пойманный ею камень оттянул руки вниз, пришибив один палец около ногтя к другому камню, лежащему на земле. Брызнула кровь. Это был у Оли первый горный ушиб в ряду последующих многих ушибов.
В конце зарядки вместо подпрыгивания Оля (прекрасная танцорка) шутя учила меня элементам современного танца, в частности шейка, давая голосом точный ритм.