Прекрасная толстушка. Книга 1
Шрифт:
Четырнадцать матрешек, выстроенных в ряд на черной идеально отполированной крышке рояля, произвели на всех огромное впечатление. Все оживленно загалдели. В поднявшейся веселой суматохе Симона Синьоре изучающе посмотрела на меня, потом бросила на Ива быстрый вопросительный взгляд, на что он ответил тоже безмолвным вопросом и нашел глазами красавца Андрея.
«Жизнь непроста, — с грустью подумала я, — даже у мировых знаменитостей…» Но грусти моей хватило ненадолго. Воспоминания о его прикосновениях к матрешке, о его взглядах, вздохах и восклицаниях быстро исправили мне настроение.
В этот день они с Симоной больше не расставались. Когда я случайно встречалась взглядом с Монтаном, то в его глазах читала напоминание о тайне, связывающей нас…
Через пару дней, после утреннего концерта, во время которого публика буквально завалила его цветами, и обязательного приема в его честь с бесчисленными изнурительными тостами, мы стояли с Ивом в вестибюле Центрального дома композиторов в окружении виднейших мастеров музыкального искусства — Тихона Хренникова, Марка Бернеса и Леонида Утесова. Среди них был и закутанный в белый шарф Певец с рассеянным и отстраненным лицом, в окружении выездной команды «сырих».
Улучив момент, когда вокруг нас не осталось ни одного франкоговорящего человека, Ив вставил в ответ Тихону Хренникову слова, предназначающиеся только мне:
— Нам надо поговорить… — И, оглянувшись, незаметно приложил палец к губам. Неподалеку маячило лицо с фотографии Евгения Кондратьевича.
Мне кажется, что Ив узнал их раньше, чем я, не видя при этом никаких фотографий. Каждый раз, сталкиваясь нос к носу, он с французской учтивостью здоровался с ними, награждая при этом такой язвительной улыбкой, что, будь на их месте люди потоньше, они бы давно сгорели или провалились на месте от стыда. Но моим «коллегам» ничего не делалось. Стыдно становилось мне, и я невольно задумывалась о том, догадывается ли Ив о моем тайном задании, которым меня нагрузил несгибаемый Евгений Кондратьевич? Правда, я выполняла его спустя рукава. То есть совершенно не выполняла.
Каждый вечер я своевременно звонила ему и докладывала, что день прошел без происшествий, никаких непредусмотренных инструкцией действий мой поднадзорный не совершал, подозрительных контактов не имел, провокациям не подвергался.
На что каждый раз Евгений Кондратьевич долго молчал, как-то подкряхтывал и потом произносил голосом, полным отеческой укоризны:
— Ох, не понимаете, не понимаете вы серьезности задания лично для вас… Ведь гостю что? Он коммунист, проверенный товарищ. Он споет и уедет в свою Францию к оасовцам, а вам тут жить дальше. С нами…
Аккуратно переведя ответную реплику Хренникова, я закончила ее словами:
— Я готова поговорить. Но когда и где?
— Нужно оторваться от этого воротника… — сказал Монтан, указывая мне глазами на лицо с фотографии.
— Но как это сделать? — еле вымолвила я. Внутри у меня все оборвалось. Я не знала, что означает это таинственное предложение. То ли это начало романа, то ли попытка завербовать меня. И то и другое ничем мне хорошим, как вы понимаете, не грозило при таком неусыпном наблюдении.
— Сейчас попробуем… — весело улыбнулся Монтан. Он надел пальто, благоговейно поданное каким-то незнакомым мне композитором, собрал сваленные на бархатную банкетку в гардеробе букеты цветов в одну охапку и внезапно шагнул к ничего не подозревавшему филеру, который потел в своем тяжелом пальто на ватине, якобы с интересом изучая какую-то афишу.
— Камарад, — с широкой свойской улыбкой сказал Монтан, — ты не поможешь оттащить этот гербарий в гостиницу? Моя жена обожает цветы. Скажешь, что это от меня, она будет счастлива! — И, как охапку дров, свалил ему на руки цветы.
Нужно было видеть, как ошалело лупало глазами лицо с фотографии, инстинктивно прижимая к груди букеты.
— Это здесь недалеко… — тараторил Монтан, похлопывая его по плечам. — Зайдешь в отель «Националь», спросишь, где живет Симона Синьоре, и тебе каждый рассыльный покажет. Ты не представляешь, камарад, как она будет счастлива, получив зимой такие прекрасные цветы. Скажи, что я просил подарить тебе нашу фотографию с автографами — она знает, где они лежат. Ты все запомнил, камарад?
Я перевела, стараясь сдержать смех.
Камарад обалдело кивнул.
— Что он сказал? — спросил Ив Монтан.
— Что вы сказали? — спросила я у лица.
— Я гм, гм… — прокашлялся он.
— Вы все поняли? — спросила я, понижая голос.
— Да, но я… — деревянным голосом начал он.
— Вы хотите международного скандала? — тихо поинтересовалась я.
— Нет! Не хочу! — просипело лицо.
— Камарад счастлив оказать вам эту услугу, — перевела я и незаметно подмигнула Монтану.
— Что ты тянешь, любезный? — прошипел откуда-то сзади Тихон Хренников и улыбнулся что есть мочи дорогому гостю. — Быстро делай что тебе говорят! Чтобы цветы не замерзли, возьмешь у подъезда мою машину номер 18–32, скажешь, я велел.
Лицо с цветами исчезло. Музыкальная общественность гурьбой высыпала на улицу нас провожать. Все были раздетые. От разгоряченных лысин валил пар. Видно было, что все намерены вернуться и продолжать банкет.
Только Певец был как всегда закутан и задумчив. Он направлялся домой, благо жил в нескольких десятках метров от Дома композиторов. Он не собирался оставаться на банкете не в его честь… Встретившись со мной взглядом, он ласково кивнул. Он не сердился на меня, понимая, что я приставлена к этому «выскочке» не по своей воле…
Когда мы оказались в машине, то, не сговариваясь, дружно расхохотались. Отсмеявшись, Монтан сказал:
— Послезавтра Рождество, а я еще не купил Симоне подарка. Я хочу, чтобы ты мне помогла. Я хочу выбрать что-нибудь очень хорошее, но чтобы это был секрет.
— А что любит мадам? — спросила я.
— Она обожает фарфор. Хороший старинный фарфор. У вас есть магазин, где это можно купить?
— Конечно, есть! — облегченно воскликнула я. — Но зачем нужно было отсылать этого типа? Он же все равно ничего не мог сказать мадам, потому что не знает французского.