Прекрасная толстушка. Книга 1
Шрифт:
Он с большим интересом посматривал на меня. Потом спросил ласковым голосом:
— А ты не боишься, Маруся, что кто-то узнает, как сам Нарком, — он назвал себя полностью, по имени, отчеству и фамилии, — тебе с усердием п… лизал?
— А кто же узнает? Нас же никто не видел, — сказала я машинально первое, что пришло в голову, завороженная его ласковым голосом, но тут же до меня дошел смертельный смысл его вопроса, и, поперхнувшись шампанским, закашлялась до слез.
Он похлопал меня по спине и, когда я успокоилась, дружески потрепал по мокрой от слез щеке.
— Не нервничай, ты правильно сказала. Любой другой ответ заставил
Он заново наполнил наши бокалы, поднял свой и стал серьезным.
— Это будет поминальный тост, — сказал он, склонив голову, и скорбно замолчал. Потом, как бы через силу, поднял голову и продолжал трагическим голосом: — Сегодня мы хороним что-то очень важное в моей жизни…
Когда-то в юности, когда я был в говне, я случайно оказался в Большом театре… Там я увидел балет «Лебединое озеро». И мне смертельно захотелось туда, в эту чистую возвышенную жизнь в белых костюмах… Много времени прошло с тех пор. Все было в моей жизни. И страшные разочарования, и большие победы. Была удача, но и борьба была не на жизнь, а на смерть. Была любовь… Были друзья. Многих из них я потерял. Многих из тех, что потерял, забыл. Много обид забыл, а казалось, что не забуду никогда… А вот этот балет помню до мельчайших подробностей. А еще помню я свою тоску и безнадежную мечту оказаться там, в той жизни… И как бы я ее не отгонял от себя, надежда побывать в этом прекрасном, сказочном мире жила во мне все это время. Сегодня она сбылась. Сегодня она умерла. Ибо сбывшиеся надежды умирают. Вечная ей память…
Потом мы перебрались в спальню, где наконец сбросили наши театральные костюмы и занимались любовью до глубокой ночи и, может быть, продолжали бы еще, если б не телефонный звонок.
— Как чувствует… — раздраженно пробормотал он и потянулся к телефону, стоящему рядом на тумбочке.
Я с изумлением только что увидела, что лопатки его поросли густыми длинными волосами и подобны черным крыльям. Меня это так поразило, что я поцеловала его в каждое крыло. Он поежился, сдвинул лопатки и, повернувшись ко мне, приложил палец к губам.
— Слушаю, Иосиф Виссарионович! Работаю, Иосиф Виссарионович. Конечно, Иосиф Виссарионович. Обязательно, Иосиф Виссарионович.
Он повесил трубку и долгим взором посмотрел на меня.
— Вот что, Маруся, — наконец сказал он. — Я уезжаю. Ты можешь остаться здесь. Утром тетя Шура накормит тебя завтраком и отправит на машине домой. А могу и я подкинуть тебя до дома, для меня это небольшой крюк. Решай.
— Я лучше поеду домой, — сказала я, — а то бабушка будет беспокоиться.
— А то она уже не беспокоится… — усмехнулся Нарком. — Придумала, что соврешь ей?
— Я ей сказала, что буду у Таньки готовиться к экзаменам.
— А если она позвонила и проверила?
— Она никогда не звонит и не проверяет.
— Вот что значит хорошее воспитание… Большая удача родиться в приличной семье… — добавил он задумчиво и изучающе поглядел на меня. — За отца не переживай, его на днях переведут на работу в больницу Магаданского управления лагерей, с правом выхода за пределы. Он сможет видеться с матерью. Приказ уже ушел. Большего пока сделать нельзя…
В машине, которую вел Николай Николаевич, мы ехали молча. Когда она остановилась, Нарком пожал мне коленку и в ту же секунду забыл обо мне, углубившись в свои мысли. Он не взглянул на меня ни разу за все время, пока Николай Николаевич неторопливо вылезал из
Мы встречались не чаще раза или двух в месяц. И каждый раз за мной приезжая Николай Николаевич в своей неизменной шляпе, которую он не снимал ни зимой, ни летом.
Нарком был неистощим на любовные выдумки. Правда, карнавалов он больше не устраивал, зато его ласки каждый раз были с какой-то новой изюминкой. Мне кажется, что только в постели он позволял себе забыться и отключиться от государственных забот, которых, судя по всему, у него с каждым днем становилось больше.
Однажды он в своей зашторенной машине повез меня на Ленинские горы, где строилось новое высотное здание
Московского государственного университета. Он, попросив меня подождать в машине, сам в сопровождении многочисленной свиты отлучился на полчаса. Когда он вернулся, лицо его светилось гордостью.
— Ну, как тебе нравится? Какой теремок я строю?
— А разве это вы?.. — спросила я и осеклась, поняв, что сморозила чепуху.
Он понял, что я поняла, но все равно обиженно спросил:
— А чьи же, по-твоему, здесь рабочие работают? Кто отвечает за сроки? Вот тут все лежит! — Он похлопал себя по мощному загривку. — Ты даже не представляешь, сколько дел лежит на этой шее. А кто атомную бомбу сделал и остановил третью мировую войну, которую американский милитаризм обязательно развязал бы, не будь у нас бомбы? А кто страну восстанавливает из праха? А кто треть товаров народного потребления выпускает? А кем за все за это меня считают в народе? Думаешь, я не знаю? Я все знаю! Все! И это самое тяжелое в моей работе…
Он замолчал и больше за всю дорогу не проронил ни слова.
Письма от мамы начали приходить регулярно, будто прорвало какой-то затор. Пришли и старые письма, которые неизвестно где путешествовали. Мама была счастлива, потому что отца, как она писала, совершенно неожиданно и без всяких просьб и хлопот с его стороны перевели в межлагерный госпиталь, где он работает обыкновенным фельдшером, но все равно по сложным кардиологическим случаям приходят консультироваться с ним. Они уже три раза виделись, за что мамочка горячо благодарит Бога. Отец был худющий, но теперь она его откармливает.
Знала бы она, кого нужно благодарить.
С каждой встречей Нарком доверял мне больше и больше. Я не имею в виду какие-нибудь государственные тайны. Просто он становился свободнее и открытее с каждым разом.
Как-то он сказал, что секрет длительности наших с ним отношений в том, что я его не боялась с самого начала. Я уж не стала его переубеждать и рассказывать, как кончила со страху.
— У меня было много женщин, — разоткровенничался он, — и ни от одной из них я не слышал слова «нет». И я никогда не знал, нравлюсь я ей или нет, хочет она меня или только боится. Но главное — все безотказны, в кого ни ткни пальцем… От этого можно стать импотентом. А в тебе я не почувствовал страха. Только любопытство и желание… Ты согласилась, потому что хотела. А хотела ты страшно. Это подделать нельзя. — Он лукаво усмехнулся. — Никогда не забуду, с каким ты видом себе ляжки, намятые резинкой от чулок, растирала… Будто просто забежала на переменке в школьный туалет. Некоторые там блевали со страху. Плакали. Или вели себя как мыши в мышеловке, а тебе все было нипочем.