Прекрасная толстушка. Книга 1
Шрифт:
Он произносил эти слова, неотрывно глядя мне в глаза. У меня от его взгляда мурашки побежали по коже.
Мы выпили.
— Продолжим нашу учебу, — как ни в чем не бывало, сказал Нарком. — Когда мы закончили с ребрышками, приступаем к спинке. Тут нужно быть предельно осторожным. В спинке находятся вилочковые кости, очень тонкие и очень острые. Правда, в форели их не так много, но они есть. Для того чтобы избежать неприятностей, мы будем снимать вилкой мясо вдоль хребта небольшими кусочками. Вот смотри. — Он подцепил кусочек не больше сантиметра длиной и снял его со скелета. Из кусочка торчали две косточки. Нарком пальцами осторожно вынул их, положил на край тарелки, а кусочек на вилке поднес к моим губам. Я послушно открыла рот, и он осторожно положил туда кусочек. — Теперь так до самого хвоста. Поняла?
Я кивнула.
— Сама Справишься?
Я снова кивнула.
— Ты способная ученица. Это безобразие, что тебе хотят дать серебряную медаль. Наверное, кое-кто из учителей к тебе несправедлив… А может, неравнодушен? — Он изучающе посмотрел на меня. — У вас много мужчин-учителей?
«Господи, неужели он и это знает?» — похолодела я. У меня действительно был незатихающий конфликт с учителем физики, неопрятным холостяком лет сорока с безобразными испорченными зубами. У него всегда так дурно пахло изо рта, что я невольно отодвигалась, когда он подходил к моей парте и пытался что-то объяснить, тыча грязным пальцем в мою тетрадку. Это было совершенно бесполезно, потому что от этого запаха я переставала соображать вообще. Каждый раз, чтобы получить четвертную четверку, мне приходилось ходить к нему на дополнительные занятия и терпеть невыносимые муки, так как он сажал меня за свой стол и постоянно касался моей ноги своим костлявым коленом.
— Хватает, — сокрушенно вздохнув, ответила я.
— Мы посмотрим, может, действительно кто-то пристрастно к тебе относится. Кушай, пожалуйста, делай, как я говорю, и не думай ни о чем грустном.
Я стала делать, как он меня научил, и действительно, дело пошло быстро и безопасно. Все косточки были видны, и я их легко вынимала.
Когда мы очистили одну сторону, то перевернули рыбину и с другой стороны начали все сначала.
К концу обеда у меня уже было ощущение, что никакой это не грозный Нарком, перед чьим именем трепещет вся страна, а веселый, озорной дядечка, который знает и умеет в этой жизни очень много всего веселого и забавного и готов меня всему этому научить. И я была уже не против, чтобы меня учили…
— Ты знаешь, что все грузины поэты и романтики? — спросил он и вдруг снял пенсне. Глаза его сразу сделались беспомощными и очень симпатичными. — Хочешь, я прочту тебе свои стихи?
— Конечно! — бесшабашно воскликнула я, салютуя ему хрустальным бокалом с нежно-золотым шампанским. — Какой же праздник без стихов?!
— Молодец, девочка! — довольно крякнул он. — Удача идет к веселым людям. Я прочту самое любимое стихотворение.
Он отпил глоток коньяка, поставил свой бокал на стол и, слегка откинувшись на стуле, закрыл глаза. Я приготовилась слушать.
Первые же гортанные звуки незнакомой речи поразили меня. Он читал по-грузински. Стихотворение было коротким, очень грустным и, очевидно, назидательным. Оно кончалось каким-то вопросом. Задав его, Нарком открыл глаза и вопросительно посмотрел на меня, словно я могла понять смысл этого вопроса.
Разумеется, ничего я понять не могла, но музыка этих стихов понравилась мне и нашла какой-то отзвук в сердце. Я снова захлопала в ладоши, как и тогда, когда он с таким мастерством обрабатывал мяч, и воскликнула совершенно искренне:
— Очень, очень красиво!
— Это не совсем мои… — скромно потупился он, — это стихи Омара Хайяма. Я их только перевел. Слышала о таком?
К моему огромному стыду, я о таком поэте тогда еще не слышала. Но врать я не стала.
— Нет, — со стыдом призналась я.
— В твоем возрасте я тоже о нем не слышал, — успокоил меня Нарком. — Он жил тысячу лет назад и был еще математиком и астрономом. Писал он на персидском языке, а на грузинском я его стихов еще не встречал. По-русски это стихотворение звучит так:
На кровлю шахского дворца сел ворон, Череп шаха-гордеца держа в когтях, И спрашивал: Где ж трубы? Трубите славу шаху без конца!Замолчав, он посмотрел на часы.
— Ты сыта? — спросил он так, как спросила бы об этом моя бабушка.
— Да, конечно! — воскликнула я, недоумевая, как можно спрашивать об этом после всего, что мы съели.
— Ну и хорошо! А мне сегодня предстоит обедать до самого утра…
Меня поразила эта фраза, но я не стала выяснять, что же он имеет в виду.
Между тем он нажал на какую-то кнопку, в столовую тут же вошла тетя Шура и безмолвно застыла в дверях в ожидании дальнейших распоряжений.
— Ты Левона покормила?
Тетя Шура молча наклонила голову.
— Тогда позови, и побыстрее, — сказал Нарком и еще раз взглянул на часы.
Через минуту в столовую вошел маленький согбенный человечек, лицом схожий с химерой собора Парижской Богоматери.
— Давай, только быстро, — деловито сказал Нарком и повернулся ко мне. — Ничего не бойся, это портной, он только тебя измерит.
Левон достал из кармана обычный портновский метр, приблизился ко мне и, не решаясь приступать к делу, вопросительно взглянул на Наркома.
— Не тяни, — с раздражением сказал тот. — А ты встань, — бросил он мне и, подозвав к себе тетю Шуру, стал что-то тихо ей говорить. Она только послушно кивала ему в ответ.
Я поднялась со стула, и Левон начал профессионально, по-портновски обмеривать меня, а данные записывать в засаленный отрывной блокнотик.
Нарком тем временем прощально махнул мне рукой и деловой походкой вышел из столовой. Как я поняла, вышел окончательно, чтобы уже не вернуться в тот день.
Я почувствовала себя жестоко обманутой. О папе не было сказано ни слова. Слезы непроизвольно покатились из моих глаз. Портной, участливо заглянув в мои глаза, спросил:
— Я сделал тебе неприятно, дочка?
Я отрицательно помотала головой. Слезы еще сильнее потекли по щекам. Тетя Шура, составлявшая бутылки на сервировочный столик, с неодобрением покосилась в нашу сторону.
Наконец портной закончил и, не сообщив мне, что же он собирается шить, удалился, а я гак и осталась, как дура, стоять посреди столовой. Я не знала, нужно ли мне снова садиться или уже можно уйти.