Прекрасные и обреченные. Трилогия
Шрифт:
В себя он пришел уже в помещении гауптвахты, где остальные арестанты бросали в его сторону любопытные взгляды. Глаза больше не тревожили, и прошло много дней, прежде чем Энтони понял, что голос, должно быть, принадлежал Дот. Это она окликала по имени и стала причиной последовавшей за этим кутерьмы. К такому выводу Энтони пришел перед самым окончанием срока, когда давившая туча ушла прочь, оставив после себя беспросветную апатию. По мере того как его духовный посредник, надсмотрщик, сдерживающий злобную свору призраков, набирал силу, сам Энтони становился все слабее. Он с трудом выдержал два последних дня изнурительного труда, и когда дождливым днем вышел на свободу и вернулся в расположение роты, хватило сил лишь на то, чтобы рухнуть на койку и тут же погрузиться в тяжелую дрему. Проснувшись перед рассветом, он почувствовал усталость и боль во всем
«Слушание дела назначено на конец ноября. Может, сумеешь получить отпуск? Я несколько раз пробовала тебе писать, но от этого только хуже. Мне нужно повидаться с тобой по нескольким вопросам, но сам знаешь, что однажды уже отговорил меня от поездки, а напрашиваться еще раз не хочется. Ввиду ряда обстоятельств, нам необходимо встретиться. Очень рада твоему назначению. Глория».
Энтони слишком устал и измучился, чтобы попытаться что-либо понять. Его поглотила нахлынувшая волна безразличия. Слова и намерения Глории остались далеко, в туманном прошлом. На письмо от Дот он едва взглянул – бессвязные залитые слезами каракули, шквал протестов, нежности и безысходного горя. Энтони пробежал глазами по первой странице, и листки выскользнули из ослабевшей руки, а сам он снова утонул в туманной бездне беспамятства. Утром Энтони проснулся для построения, но поднялась высокая температура, и при попытке выйти из палатки он потерял сознание. Днем его отправили в эвакуационный госпиталь с диагнозом «инфлюэнца».
Энтони воспринял болезнь как перст провидения, спасший от повторного приступа безумия. И выздоровел он в тот самый ноябрьский день, когда их часть погрузили в поезд и отправили в Нью-Йорк. А впереди ждала бойня без конца и края.
Полк прибыл в лагерь Кэмп-Миллз на Лонг-Айленде, и Энтони больше всего на свете хотелось как можно скорее выбраться в город и встретиться с Глорией. Теперь уже не вызывало сомнений, что перемирие подпишут в течение недели. Однако поползли слухи, что в любом случае войска будут отправляться во Францию до последнего момента. Энтони с ужасом думал о предстоящем долгом путешествии, утомительной выгрузке во французском порту и пребывании за границей в течение целого года. По-видимому, им предстоит сменить войска, которым выпало на долю участвовать в боевых действиях.
Энтони хотел получить двухдневный отпуск, но Кэмп-Миллз находился на строгом карантине по причине эпидемии инфлюэнцы, и даже офицерам разрешалось оставлять лагерь исключительно по делам службы. Что до рядовых, то об этом не шло и речи.
В холодном, продуваемом насквозь ветром, неряшливом лагере царила жуткая неразбериха, и каждая вновь прибывшая дивизия исправно добавляла свою порцию грязи к той, что уже успела накопиться. Эшелон прибыл в семь вечера, и они ждали в очереди, пока где-то впереди решался один из извечных армейских конфликтов. Бегали взад-вперед офицеры, выкрикивая команды и производя страшный шум. Оказалось, причиной неувязки стал полковник, охваченный праведным гневом, ибо являлся «уэст-пойнтером», а войну, похоже, собирались прекратить, прежде чем он успеет пересечь океан. Если бы воинствующее правительство могло представить количество разбитых за эту неделю сердец доблестных «уэст-пойнтеров», то непременно продлило бы бойню еще на месяц-другой. Бедняга представлял собой зрелище, достойное жалости.
Глядя на огромное пространство, занятое палатками, растянувшимися на несколько миль по вытоптанному месиву из грязи и снега, Энтони понимал, что вечером до телефона не добраться. Он позвонит Глории утром, при первой же возможности.
Поднявшись промозглым рассветом по сигналу к побудке, Энтони внимал пламенным речам капитана Даннинга:
– Вы, ребята, может, вообразили, что война закончена? Так вот что я вам скажу – ничего подобного! Эти парни и не думают подписывать договор о перемирии. Очередная уловка, и если мы здесь, в роте, позволим себе расслабиться, это будет полным безумием. Потому что, и уж можете мне поверить, на этой неделе мы отплываем, а когда прибудем на место, то понюхаем настоящего пороха. – Он на некоторое время умолк, дабы присутствующие могли вникнуть в смысл сказанного, а затем продолжил: – Если вы решили, что войне конец, поговорите с любым фронтовиком и увидите сами, верят ли они, что германцы пойдут на перемирие.
Дважды подчеркнув последний тезис, он приказал роте разойтись.
В полдень Энтони бросился на поиски войсковой лавки, где имелся телефон. Когда он дошел до места, соответствующего центру лагеря, то обратил внимание, что многие солдаты тоже куда-то бегут, а один из них вдруг подпрыгнул и прищелкнул в воздухе каблуками. Желание бежать охватило поголовно всех, тут и там собирались небольшие возбужденные группки и слышались радостные крики. Энтони остановился, прислушиваясь, – над окутанной холодом равниной разносились свистки паровозов, и вдруг зычно зазвонили колокола на церквях Гарден-Сити.
Энтони снова побежал, теперь крики стали отчетливей, поднимаясь в морозный воздух вместе с клубами пара от дыхания множества людей:
– Германия капитулировала! Германия капитулировала!
Ложное перемирие
В шесть вечера, в тусклых сумерках, Энтони проскользнул между двумя товарными вагонами и, выйдя за железнодорожные пути, направился в сторону Гарден-Сити, где и сел в электричку до Нью-Йорка. Энтони опасался, так как понимал, что военная полиция часто ходит по вагонам, проверяя пропуска, но решил, что сегодня бдительность стражей порядка притупится. В любом случае он попытается добраться до города, так как отыскать Глорию по телефону не удалось, а на еще один день мучительного ожидания не было сил.
После непонятных остановок и задержек, которые напомнили ночь, когда он покидал Нью-Йорк год назад, электричка наконец прибыла на Пенсильванский вокзал, и Энтони пошел по знакомой дороге к стоянке такси. Называя собственный адрес, он испытал странное волнение.
Бродвей поражал буйством огней. Никогда не видел здесь Энтони такой многолюдной праздничной толпы, которая сверкающим потоком стремилась вперед, утопая по щиколотку в бумажном хламе, сваленном на тротуарах. Тут и там, водрузившись на скамейки и ящики, солдаты обращались с речами к толпе неблагодарных слушателей, и каждое лицо в ней отчетливо и резко вырисовывалось на фоне ослепительно яркого белого света над головами. Энтони удалось рассмотреть нескольких человек: пьяного матроса, едва держащегося на ногах; его поддерживали под руки приятели, а парень с диким ревом размахивал бескозыркой. Раненого солдата с костылем несла на плечах визжащая от восторга толпа гражданских; темноволосая девушка, закинув ногу на ногу, с задумчивым видом сидела на крыше такси. Не вызывало сомнений, что сюда победа пришла вовремя и кульминация была запланирована с поистине неземной дальновидностью. Великая, богатая нация завершила победоносную войну, претерпев достаточно страданий для приобретения острых ощущений, но не ожесточилась. И теперь самое время праздновать триумф. В ярких огнях блестели лица представителей народов, чья слава давно канула в прошлое, чьи цивилизации были мертвы. Их предки слышали известия о победах в Вавилоне и Ниневии, в Багдаде и Тире сотни лет тому назад. Люди, предки которых видели украшенный руками рабов кортеж, проплывающий по улицам императорского Рима, а за ним нескончаемый поток пленных…
Мимо Риальто и сияющего фасада «Астора», роскошного великолепия Таймс-сквер… впереди залитая ярким светом улица… Потом – неужели так было прежде? – Энтони расплатился с таксистом перед белым зданием на Пятьдесят седьмой улице. Вот он уже в вестибюле, а вот и негр из Мартиники, такой же ленивый и апатичный, ничуть не изменился.
– Миссис Пэтч дома?
– Я только заступил, сэр, – объявил парень с нелепым британским акцентом.
– Подними меня наверх.
Неспешное жужжание лифта, три шага до двери, распахнувшейся настежь от сильного толчка.
– Глория! – Голос Энтони дрожит. Ответа не последовало. Из пепельницы поднимается тонкая струйка сигаретного дыма, на столе лежит корешком вверх номер «Ванити фэр». – Глория!
Он забежал в спальню и ванную комнату. Никого. На кровати брошено неглиже голубого цвета, распространяя по комнате тонкий аромат духов, ускользающий и такой знакомый. На стуле – пара чулок и платье для выхода на улицу; на комоде зевает широко открытым ртом пудреница. Должно быть, она куда-то вышла.
Раздался резкий звонок телефона, и Энтони вздрогнул от неожиданности, а потом взял трубку, чувствуя себя самозванцем.