Прекрасные времена

Кормашов Александр

Всем досаждал только свидетель жениха, шафер, который искал напарника, чтобы вместе с ним отправиться в Москву за ящиком коньяка, то ли выигранным, то ли проигранным. Каждого, кто ему отказывал, он хватал за руку и с силой вытаскивал на улицу, чтобы продемонстрировать, что уходит один.

Какая-то женщина, может быть, мама, а, может быть, тётя жениха, часто плакала, и ей давали валокордин, а ещё успокаивали словами, говоря: «Ничего. Ничего. Замуж жёнами не выходят». Имелось в виду, что готовыми жёнами. И тут все снова смотрели на танцующую Вику.

К этому времени она уже скинула с себя свадебное платье и переоделась в джинсы и кофточку. Кофточка была коротка, спереди обнажился пуп, со спины – с полдюжины позвонков. Танцевала Вика одна, одиноко, без музыки, по-кислотному. Извиваясь до потолка и безвольно стекая на пол. Под конец на полу остались только длинные ноги и веснушки.

Её жених сидел, развалившись в кресле, и держал на коленях два невидимых револьвера. Пальцы его подрагивали, вероятно, сообщая о том, что жених сейчас палит во все стороны. Жених спал.

– Я семейный психолог, – подошёл ко мне семейный психолог.

– Я вас помню.

Я его помнил. Пару часов назад этот же психолог произносил тост, начинавшийся словами: «Я семейный психолог». После этого сделал паузу и сказал, что считает семейную психологию лженаукой. А ещё через паузу, уточнил: «А уж если наукой, то наукой о том, как жить вдвоём без любви». За столом все должны были засмеяться.

Сейчас психолог держал в руке бокал и предложил чокнуться. Мы чокнулись.

– Любовь, – сказал психолог, – вот лучший психолог. Не я! О, не я!

Обращаясь ко всем подряд, психолог заодно предлагал продолжить разговор о любви на его даче (отсюда через участок), а когда ему отказывали, легко переключался на роль знатока местных нравов.

– Вот появился, – показал он бокалом, – настоящий в прошлом священник.

Настоящий в прошлом священник, отец Гедеон появился в строгом чёрном костюме и белой рубашке, без галстука, в чёрной шляпе. Прилепи к нему пейсы, он мог бы сойти и за ортодоксального иудея, но! – окладистая борода и такой же купеческий пробор в волосах, правда, туго стянутых на затылке в мало-не-лошадиный хвост. Шляпу он по русскому обычаю снял. Называть отец Гедеон себя просил Гедеон Павлович.

– Гедеон Павлович, – повторил он для меня тоже, протягивая вперёд свою горячую руку, на ощупь мягкую и бескостную, как свежеиспечённый рыбный пирог. – Не пугайтесь, священствовал. Был рукоположен, но, слава Господу Иисусу, творцу всего и всяческого прогресса, недоумение с Московским патриархатом разрешил к взаимному удовлетворению и непротивлению с моей стороны их благой миссии. Призываю располагать мной к полнейшему вашему удовлетворению.

Я ответствовал тоже какой-то велеречивостью, за которую мне сейчас стыдно, и постарался подольше не отпускать отца Гедеона от себя, опасаясь, что он начнёт благословлять Вику. Книжечка про последнюю борьбу между Эросом и Агапэ к тому времени уже куда-то затерялась, а что такое «агапэ» я так и не разобрался. Отец Гедеон был рад прочитать мне небольшую лекцию. Суть её заключалась в том, что чукчи знают сорок оттенков белого, Куинджи различал сорок оттенков чёрного, а греки выделяли девять разновидностей любви. В том числе и агапэ. Ибо там ещё были эрос, харис, потос, людус, мания, филия, сторге и прагма…

Евгений Александрович Март был тоже впечатлён. Он стоял рядом и, увидев, что отец Гедеон освободился, тут же отрекомендовал себя гением. Рядом мгновенно возник психолог и встал в профессиональную стойку:

– Вы хотели об этом поговорить?

Дальше я уже не присутствовал, поскольку эти три человека умели поговорить на общие темы. Звучало это примерно так:

– Любовь! – восклицал психолог. – Это отрицание моего «я» как психолога!

– Бог!! – рёк отец Гедеон. – Максимальное обобщение и одновременно максимальное упрощение всего сущего, что есть выражаемо в словах: «Бог знает!»

– Поэзия!!! – набрасывался Март на обоих.

Лёша находился за домом в том месте, где стояли скамейка, мангал и бочка для сжигания мусора. Лёша страдал. Он мечтал почувствовать себя на природе. Его ещё за столом посетила романтическая идея посидеть ночью у костра, посмотреть, как красные искры будут улетать в небо и теряться там среди белых звёзд.

Лёша лежал на скамейке, на животе, вытянувшись во всю длину и положив руки под подбородок. Время от времени он тигроподобно раскрывал рот и, взрыкивая, зевал. Даже щёлкала челюсть. Наконец, ему это надоело, и он до отказа раскинул руки, а потом выгнулся назад. Потянувшись, он стал походить на рака, которого схватили за спинку. Затем он лёг на спину и начал смотреть на небо. Между звёзд проносились дымные метеоры, ниже промелькнула летучая мышь, и опять стало пусто, темно. Ночь никак не кончалась. Под мангалом возилась нелетучая мышь и боролась с непрожёванным шашлыком; иногда поднимался ветер, и тогда было слышно, как вздыхает полиэтиленовой плёнкой теплица. Воздух был свеж, но ничем не пах. Во второй половине лета природа обычно утрачивает запахи. Лишь от мусоросжигательной бочки тянуло какой-то пластмассовой гарью.

– Дышишь? – спросил я Лёшу и сорвал лист смородины.

Лёша принял сидячее положение и задумчиво спросил:

– А не выпить ли нам, в конце-то концов, а?

Когда мы на следующее утро проснулись, то решили, что проспали начало войны. Люди и гости ходили по дому с тревожными, немигающими глазами и серым шероховатыми лицами. «Что случилось?» – спросили мы, и на нас посмотрели. Всё вокруг было непонятно.

Между тем на улице ярко светило солнце, и сквозь открытые окна, двери в дом вливалось тепло; пчёлы радостно жужжали на окнах и весело стукались лбами о стекло; на столе в большой комнате была аккуратно разложена утренняя закуска; тело чувствовало некоторое отягощение головой, но зато было счастье пить дядин-Витин огуречный рассол и находить свой организм освобождаемым от шлаков. В лучах солнца мерцал экран работающего телевизора. Я прибавил громкость. Шёл какой-то очень известный сериал.

«Вам сколько кусочков сахара?» – спрашивала одна актриса.

«Мне? – поднимала глаза другая. – Мне четыре кусочка. Только не размешивайте, пожалуйста. Я не люблю сладкого».

По другому каналу выступал весь бронзовый от загара юморист Михаил Задорнов, и зал уверенно хохотал. По третьему танцевал Майкл Джексон и делал неприличные движения мошонкой.

– Гимнастика против простатита, – прокомментировал Лёша.

Вряд ли. Вряд ли Майкл Джексон так уж этого боится. Он же не спал на сырой земле. Лёша был вынужден с этим согласиться, потому что сам-то он спал на скамейке.

Короче, ничто не говорило о том, что сегодня двадцать второе июня.

Мы вышли на крыльцо. Сначала нам показалось, что перед домом проходит собрание членов кооператива. Возможно, даже по поводу новой дороги. Возможно, даже объявили субботник, и сейчас нам дадут по лопате и бросят в прорыв. Потому что едва мы вышли на крыльцо, как все замолчали и стали смотреть на нас.

Опять возникло это странное ощущение, что всё-таки началась война, а мы её дурацки проспали. Так, наверное, в Гонолулу какой-нибудь уоррент-офицер мог проспать нападение на Пёрл-Харбор. Но мы были слишком высокого о себе мнения. Смотрели не на нас, а на веранду. Как все до этого смотрели на теплицу. Снаружи теплица была издырявлена, как дуршлаг. Потом мы заглянули вовнутрь. Я в жизни не видел такого количества сладкого перца, нашпигованных таким количеством чёрного. Но то был, конечно, не перец, а мелкая свинцовая дробь.