Премия
Шрифт:
Если они и есть, то это воспоминания барометра. Стрелка скачет не было дождя, он пошел, его нет опять. И снова короткий дождь, и снова перестал, свисая отовсюду своей ртутной красотой. На перронном неспокойстве что-то среднее, сиротское веет ситом дождевую пыль. Внутри вокзала не заметили утра, чай весь проглотав под ветхий дождь. Какой-то станции крикнул какой-то далекий скорый. Давят в впившуюся спину жестко-мокрые углы во взваленном мешке. Закапаны скамейки, и надоест рука в руке, надолго оглянись. Тут стекла вагонов, там в далеких сонных домах капли по-оконному уютно пьют одна одну. Намокшим утром в слезах висит карниз. Там дождик воздух сполоснул, и там лишь заплаканный песок. Несбывшийся дождь распахнул теплое жилое окно запахом мокрых крыш, заглянул мокрой веткой, но передумал входить, махнул брызгами на ковер. Серебрились листья, огромные капли висят, робеют прыгать на пол, сверкая, смотрят друг на дружку и на восходом изумленный воздух. А ночь всё хочет сниться.
К концу утра Вольф из бухгалтерии проснулся наполовину. Проснулся от укола перышка, кончиком выглянувшего из подушки, а, может быть, от того, что повторился пронзительный крик, что во дворе молоко.
В комнате было совсем по-летнему светло. Вольф долго спал, наверное, впервые в жизни. А жизнь никогда не менялась. Ровно в восемь рабочее место за рабочим столом. Без отпуска, без потребности в отпуске, без потребности и в самой работе. Сегодня он опоздает, и никто не заметит. Заметить могла только старушка-главбух, которая ныне была в отпуску?. К слову, она могла не заметить и присутствие Вольфа, даже сидя напротив него за своей маленькой древней конторкой и размышляя о череде трудящихся у кассы, пересчитывающих у окошка одураченные деньги.
Застыв в постели, раскинув спящие руки, Вольф уставился на четко порезанные прозрачными углами оконной рамы вытянутые солнечные пятна на полу. На проснувшееся тело вдруг подействовала сила тяжести. Солнце жирно намазалось на толстый слой оранжевой краски, выщербленной крупными вымытыми сколами на стыках скрипучих половиц. В углу сверкала осколком слепого зеркала на кресле треснувшая кожа. В нише у входной двери, видной лежа с постели, окаменел открытый почти целый куль спекшегося цемента. Рядом под занавеской была свалена в кучку еще мелочишка для ремонта и какие-то безымянные ошметки. Продолжая неотрывно смотреть на солнечные пятна, Вольф легко поднялся и оделся.
Опять разделся, в трубах прошелестели остатки мечты о коммунальных услугах. Закрыв кран, он вытерся своим огромным полотенцем. Опять оделся.
На квадратном кухонном столе с круглыми пузатыми ножками на старой цветастой клеенке стояла бледная вчерашняя заварка, комковатый песок, припаявшийся к стенкам большой сахарницы, граненый стакан в железном подстаканнике с вчера забытым глотком. На огне уже мурлыкала вода. Все было по-заведенному.
На краю кухонного стола аккуратно лежал в своем твердом переплете роман про лесосплав, 55 коп. Вольф пока пил чай, всегда читал его. Читал не с начала, иногда даже перелистывая страницы в обратную сторону. Не было никогда стремления вникнуть в сюжет. Так он видел иную линию отражений безымянных просторов сурового снежного края, не ту, что была в тексте. Ведь читать послание стихии можно с любого места, в любом направлении
"Вчерашний дождь съел снег. На мерзлом мокром песке четкое резиновое клеймо подошв. Когда проснется вся бригада, не будет видно уже ничьих следов. В ранний час ничто не нарушало тишину, лишь слышен костер стрельбой горящих веток. Жирный черный дым из-под чана смолы стремится в высокое небо. Но еще выше горит кумач на тонком флагштоке. Далеки воспоминания родных полей. Бежать бы мальчишкой по хлебам да по овсам. Продрало холодом вдоль спины, но не от морозца, а от близкого воспоминания. Это были вчерашние суровые слова бригадира, упрек, что не хватает в нем коллективного мнения. Но он и сам понимал, что на трудовом пути не набросаны розы".
Последний глоток горячего чая проструился внутри груди. Вольф плеснул еще заварки в стакан, чтобы доесть бутерброд, чтобы не остаться худосочным. Это было единственным осознанным движением этого утра.
Далее автоматизм не прерывался. Вешалка с костюмом на толстом гвозде в крашеной светлой стене. Косо пришитый к подкладке пиджака большой знак качества. В ящике нечетное количество носков. Потом в прихожей из бумажника выпали забытые каракули. Не глядя, он все поднял.
Далее стертая, гладко отсвечивающая лестница и затрепанная дверь подъезда. На ее хлопок хлопки крыльев лениво испугавшихся голубей вдоль тихо трепыхающихся белых парусов, сохнущих на открытых балконах. Далее во дворе на небе две исчезающие царапины перистых облаков и зеленый запах нагретых деревьев. Тень со складками пахла свежей сыростью, а у бетонных углов - даже обрывками нерожденного тумана. День был красивый. Желтое солнце своим желтым светом блестело на всех зеленых листьях.
Как хорошо летом, в руке Вольф держал пустую сетку для овощей, до работы он хотел зайти в овощной за углом, на Абрикосовой. На этой старой улице дома упасть боятся. В овощном было темно, сыро и никого. Все помещение казалось плоским темным фоном - всё из-за очень яркого пятна пакетика разноцветных карамелек, лежащего на кассовом прилавке. Этот маленький радужный кулек впитал без остатка все цвета и весь объем. Он один был трехмерен и ни с кем третье измерение не делил.
Всё тут привыкло чахло выглядеть. Вяло осмотревшись, Вольф попробовал стряхнуть сухую землю с жухлых свекольных клубней. Расплющенной набок продавщице в плоском сером халате пришлось смотреть на его неумелые движения "Зачем же продукты портить". Вольф хотел отряхнуть руку, всю в мельчайшей серой пыли. "Ничего не случилось с вашими красавцами. Что вы выдумываете".
Вольф стал мечтать об обеде и сунул пустую сетку в пиджак. Он пошел на работу, как раз подгадав время перед обеденным перерывом, чтобы не стоять в столовой в очереди.
В самых дверях скелета его спросили "Вольф, вы помните про премию" Они выходили, он входил. "Я помню, помню". На самом деле он не помнил.
В столовой на все длиннейшие ряды блестящих столов народу было всего несколько человек, но Вольфу было не совсем уютно - все они в упор пялились на вчерашнего утопленника. Вольф подумал, что все скоро чокнутся из-за этой премии.
Захваченный сказочными съедобными запахами, он тут же забыл об окружающих. У него дома запахов не было никаких. Тут и звуки напоминали о здоровой последовательности процесса здорового питания. Первое, второе, компот.
Скользит по никелированным трубам холодный поднос, работники столовой не церемонятся с высокими стопками тарелок и огромными лотками с вилками и ложками. Размеренный монотонный бросаемый грохот, резкий металло-керамический звон. Пузатые черные чаны вкуснейшего изобилия. Хватит всем. Каждой обедающей единице одинаково теплый суп, одинаковое количество застывающих капель на уже отпотевших сосисках. Сосисках! Да-да, в нашей столовой они есть. И треугольный резаный хлеб в количествах чрезмерных.
Лучшее время дня. Каждую ложку волшебного супа хотелось проглотить вместе с ложкой. Дожевывая вкусный обед, Вольф даже развалился на неудобном тонком стуле. Подцепив на вилку вторую сосиску и счастливо зажмурившись от ее пряного запаха, он додирижировал ею окончание арии из хрипло сопящего на стене маленького приемника.
Между столами тихо и мягко прошел Баландин. Он так же излучал радость и дарил ее и тут, и везде всем встречным, пока прогуливался по скелету, каждым зигзагом своего пути пересекая его далеко навылет. Нанизывая столовую на очередной свой сверкающий шампур, он еле сдержался, чтобы не похлопать солидного повара по животу, обтянутому белейшим халатом, и не спросить его "А угадай-ка, милый, что я сегодня делаю". Никогда бы не догадался милый повар в милом беленьком колпачке.