Преодолей себя
Шрифт:
— Хоть завтра готов пойти,— соглашался Пауль,— Надоело без дела сидеть. Вроде бы нахлебник, бездельник какой. Не могу так, не привык.
Они встречались почти каждый день. Переговорили о многом. Настя все больше и больше проникалась уважением к Ноглеру и, слушая его, понимала, что не все немцы поддались дурману фашистского околпачивания. Убедившись в искренности Пауля, Настя готова была пойти с ним хоть куда. А Гурьянов их так и не вызывал, словно позабыл, что существуют разведчики Усачева и Ноглер. Решила, наконец, сама пойти к особисту и
Гурьянов усадил ее на лавку, начал сам разговор:
— Понимаю, понимаю, надоело сидеть в бездействии. Но потерпите немножко. Получим инструкции сверху и отправим вашу группу на задание.
— Разговоры идут тут всякие,— начала Настя,— не доверяют Ноглеру. Возможно, и ко мне нет доверия. Прошу внести ясность.
— Зачем так ставить вопрос? — Гурьянов смотрел на нее проницательным взглядом, лицо его было каменным, невозмутимым. — А проверяем всех. Без этого нельзя. Не исключена возможность, что к нам могут заслать вражеских агентов. Да и засылали не раз...
— Но ведь я-то не агент. Меня-то проверили!.. Я готова хоть сейчас на самое опасное задание пойти. Хоть с Ноглером, хоть еще с кем...
— Не кипятитесь, Усачева,— начал успокаивать ее Гурьянов. — И Пауль побывает в
деле не раз. Я верю в него. А что там разговорчики всякие — не обращайте внимания.
— Как же так, не обращать, когда я сама слышала. — И она рассказала ему о том, как у землянки отзывались партизаны о ней и о Ноглере.
— Поговорят и бросят, сказано еще не нами: нечего попусту в плешь колотить,— начал отшучиваться особист. — У ребят нервы не железные. Теряют людей. Потому и подозрительность.
— Но ведь мы тоже люди,— не сдавалась Настя. — Я предлагаю сделать налет на лагерь, что возле деревни Любони. Там советские люди томятся. И подружка моя Светлана Степачева там. Перебить охрану и спасти людей. Ждут нас — не дождутся.
— Об этом подумаем,— пообещал Гурьянов,— но сейчас дела есть поважней. Наша задача — деморализовать тылы противника, вести рельсовую войну, а значит, как можно эффективней помогать фронтам. Вот скоро лед тронется и на Ленинградском, и на Волховском...
— Скорей бы,— сказала Настя. — Народ истомился ожиданием. Бьем фашистов и все никак добить не можем.
— Всему свой срок. Так что потерпите немного, дорогая Настя. Настанет и ваш звездный час.
— Скорей бы,— вздыхала она,— пока сижу за чужой спиной. Совесть заела. Покоя нет.
Она почти ежедневно видела, как партизаны уходили на задания. Воевали, били фашистов. А она? Что она? Ест партизанский хлеб и никакой пользы не приносит. Комом в горле застревал этот трудный хлеб. Было стыдно и горько.
Однажды рано утром Настю разбудила Паша Кудряшова. Она дрожащим голосом сообщила, что партизаны захватили в плен немецкого офицера, кажется, эсэсовца, трех солдат и полицая.
— Гурьянов их допрашивает. Может, твои знакомцы попались? Сходила бы, узнала.
У Насти разгорелось любопытство, и она пошла. На улице было
Из землянки вышел связной Вася Решетов, молоденький парнишка с веселыми глазами. Он куда-то торопился. Настя схватила его за рукав, повернула лицом к себе:
— Васек, кого там приволокли?
— Секрет,— ответил Вася, — Улов — дай боже. Давно такого не было.
— Может, мои знакомцы?
— Возможно.
— Иди, Васенька, доложи и вернись, скажи, что я здесь.
— А может, без тебя разберутся?
— Чует сердце, что знаю я этих немцев и полицая. Хоть одним бы глазком взглянуть.
— Ну, ладно, доложу. Обожди чуток,— и он скрылся за дверью.
«Пригласят или нет? Возможно, там Синюшихин, волчья морда. За ним давно партизаны охотятся, да ловок, бестия, из каких только сетей не вырывался!»
Дверь открылась, появился Вася и коротко сказал:
— Иди.
Она переступила порог, обжигаемая любопытством. Вошла — и все сразу повернулись к ней. В первую очередь она посмотрела на Гурьянова. Он был весел. Рядом на скамейке сидел начальник штаба Говорухин, еще кто-то. И вот она увидела (подумать только!) самого Брунса. Вот уж не ожидала с ним повстречаться в такой обстановке! Брунс стоял и смотрел на нее с любопытством, глаза его округлились и почти не мигали. Кроме Брунса тут был Гаврила Синюшихин. Он тоже смотрел на Настю своим единственным глазом, полуоткрыв рот, и что-то хотел сказать, но молчал, ждал своего часа.
— Узнаете? — спросил Гурьянов у Насти.
— Узнаю,— ответила она. — И господина Брунса знаю, и Синюшихина. Они мне давно знакомы. Рада повстречаться. Ну, как самочувствие, господин Брунс?
Лицо фашиста исказилось злобой. О, как ненавидел сейчас он эту русскую — как ловко обвела она его вокруг пальца! — и сожалел, что не уничтожил в свое время. А возможность такая была. Значит, и на самом деле Усачева шпионка. Вельнер, видимо, был прав.
— И вы здесь? — спросил он. — Партизанка...
— Да, здесь, господин Брунс. А где же мне еще быть?
— Я понимаю,— промямлил он еле слышно. — Так и должно быть. Так, так...
— Да, господин Брунс, именно так. Ваша песенка спета.
— Но ведь я вам спас жизнь, Усачева. Только я...
— Спасибо, Брунс. Но я, к сожалению, в данный момент не могу вам помочь. Не могу.
— Я понимаю,— сказал он тихо и уронил голову.
Держался он с достоинством, не просил пощады, ибо знал, что пощады не будет. Когда его допрашивал Гурьянов, он все еще бормотал о непобедимости фашистского рейха, о возмездии, но разглагольствования его казались настолько смехотворными и нереальными, что все улыбались, кроме самого Брунса и Синюшихина.