Преодолей себя
Шрифт:
И вдруг перестали вызывать на допросы. Она лежала на тюфяке в ожидании развязки. Время шло, тягучее, томительное, почти мертвое. Она все еще была жива, с безразличием съедала брюквенную бурду и кусочек хлеба и снова ложилась, ждала конца.
Она не замечала тюремщика Арно, точно он не существовал. Приходил, уходил, приносил еду. Однажды все же глаза их встретились, и Настя приподнялась и спросила:
— Значит, скоро?
— О чем вы спрашиваете? — спросил немец.
— Они должны меня расстрелять или повесить, но почему-то медлят. Может, Арно, вы знаете почему? Я вижу по
— Нет, я ничего не знаю,— сказал он спокойно.— Возможно, вас переведут в другую камеру, в общую.
— Нет, они должны меня уничтожить. Об этом мне говорил Вельнер. Он слов на ветер не бросает.
— Вельнера перевели в другой город.
— Перевели? — Всем своим больным телом она подалась вперед.— Когда это случилось?
— Дней десять назад. Он в чем-то провинился.
Настя вздохнула с облегчением:
— Спасибо, Арно. Может быть, счастье улыбнется и мне.
Он кивнул головой.
Глава тринадцатая
О Насте словно бы забыли, не вызывали, а затем перевели в общую камеру. Оказавшись в столь необычном положении, она стала присматриваться: стены черные, местами потрескалась штукатурка, окно было маленьким, тусклым и в дальние углы не доходили снопики света. Кто там был, Настя не могла разглядеть сразу. Сидела, прислушивалась. Из дальнего угла пропищал слабый голос:
— Что ль, новенькая? Чья будешь-то?
Настя пристальней стала всматриваться и заметила в отдалении на полу
сидящую женщину. Молода она была или стара — не могла определить: мешала
полутьма.
— Я из одиночки,— ответила она и подвинулась на голос, туда, в дальний угол.
— Из одиночки? — спросила женщина.— А за что посадили?
— Не знаю за что. Допрашивали. Избивали. А теперь вот к вам.
Она заметила, что женщина внимательно приглядывается к ней. В глазах блеснул недобрый огонек.
— Это не ты у них переводчицей работала? — Вопрос был поставлен ребром, очень неприятный вопрос, и Настя не знала, как на него ответить. Промолчать и ничего не сказать в ответ она тоже не могла. И она сказала:
— Вот работала на них, а все равно посадили…
— Не угодила, видать?
— А разве угодишь этим иродам? Дорожка скользкая — и не знаешь, где споткнешься.
— А меня засадили ни за что ни про что. Облава была. Сгребали людей — всех под одну гребенку. Ну, и меня вместе со всеми.
Только теперь, в сутемени приоглядевшись, Настя заметила, что женщина была пожилой — лицо морщинистое и на висках седина.
— У меня дети взрослые,— начала пояснять женщина,— два сына и две дочки. Отбились от дому. Один сын кадровую служил перед войной. Не знаю, жив ли... А тот, что помоложе, в леса утек. Знать, к партизанам. И дочка туда подалась. Муж Иван — тоже. А я вот одна мыкаюсь. Схватили супостаты. За детей, видать, и отсидка. Вызывали, спрашивали, где да кто. А я отколь знаю? Что, я за ними поводырем хожу, за детьми-то?
Настя только сейчас вспомнила, что эту женщину вызывал на допрос Вельнер. Кажется, избивали ее раза два, но так ничего и не добились.
— Звать меня Матреной. Из Свелюжи я, Свидеркина. Может, слышала?
— Свелюжа далеко
— А сама-то отколь?
— Из Большого Городца.
— Ан вон ты откудошная. Еще одна городецкая с нами отсиживает. Светланкой звать...
У Насти замерло сердце: «Значит, Светлана Степачева жива! Где же она? Где?»
— Да, знаю такую,— как можно спокойней ответила она.— А куда она подевалась, эта Светлана?
— Куда, куда... Знамо куда. На работу их гоняют кажинный-то день. То на лесопилку, то еще куда.
Вечером женщины вернулись в камеру. Среди них была и Светлана. Боже мой, как изменилась ее подруга. Личико похудело и осунулось, одежонка поизносилась, а в глазах — тоска. Настя бросилась на шею Светлане и заплакала. Сквозь пальтишко прощупывались худенькое тело, подруга еле стояла на ногах, и в объятиях Насти плечи ее дрожали словно в лихорадке.
— Значит, жива,— шептала Настя,— уж и не думала тебя встретить. Совсем не думала.
Светланка не могла и слова вымолвить, она гладила Настины плечи в знак благодарности и тихонько всхлипывала.
Ночью лежали на тюфяке, точно дети малые, вполголоса разговаривали о наболевшем. Соблюдали осторожность— могли выдать провокаторы: нередко их подсаживали тюремщики в ту или другую камеру. Настя шепотом спрашивала у Светланки:
— А что с Ольгой Сергеевной?
— Расстреляли ее. Дней десять назад. Тут же, на тюремном дворе.
Настя, убитая горем, долго молчала. Ольга Сергеевна, сердечная женщина,
подруга. Сколько добра принесла людям! Сколько спасла односельчан от верной гибели, от голода и других лихолетних напастей! И вот погибла... Не убереглась. Пожертвовала собой ради общего дела.
— Она все на себя взяла, потому и погибла,— еле слышно проговорила Светлана.— А хлеб партизанам отправила. И колхоз наш, наверное, еще жив, хотя деревню разорили. Несколько домов сгорело.
— А как мать моя? Жива? — спросила Настя.
— Вот уж не знаю. Должно быть, жива. Мальчонка у ней беспризорный пасется. Неизвестно, откуда взялся.
«Может быть, жива,— подумала Настя,— а мальчонка — это Федюшка. Повидаться бы с ними, сказать ласковые слова, может быть, последние...» Подумала так и спросила:
— Откуда ты все это знаешь?
— Секрет,— шепнула Светланка,— у нас телеграф работает. И не чей-нибудь, а наш, надежный...
— Что же это за телеграф такой?
— На лесопилке человек свой есть. Через него и узнаем всё, что надо.
На другой день на работу погнали вместе с другими и Настю. Вели под конвоем через весь город. До лесопильного завода было неблизко — почти час ходьбы. Заводишко небольшой, и оккупанты наладили там распиловку досок, пилили также березовые да осиновые кругляки — заготавливали дрова для печного отопления помещений, занимаемых немецкими службами. Отопительный сезон еще не наступил, но дровишки заготовлялись загодя. А нужны ли будут фашистам эти дровишки, никто толком не знал. Не исключена была возможность, что немцам дрова не потребуются. Работали заключенные ни шатко ни валко, но надсмотрщики заставляли шевелиться. Пилили дрова двуручками. Мужчины, кто посильней, кололи чурбаки колунами.