Преодолей себя
Шрифт:
На следующий день к ней в камеру пришел Брунс, Надзиратель открыл ему дверь, и Брунс остановился у порога. Она приподняла голову, ждала, что он скажет. Потом дверь снова заскрипела: надзиратель внес табурет и поставил его в некотором отдалении от Настиной койки. Брунс сел, закинув ногу на ногу. «Что его принесло сюда? — подумала Настя.— Начнет, поди, уговаривать: дескать, признайся, раскаяние принесет свободу». Но разве может она открыть фашистам правду? Нет, нет, она будет таить эту святую правду до самого конца. Ничего она им не скажет, в
— Я пришел сюда,— наконец начал Брунс,— чтобы облегчить твое положение, Усачева. А положение твое серьезное. Вельнер подозревает тебя в шпионаже в пользу партизан. Если факты подтвердятся, тебя ждет неминуемая смерть.
«Значит, только подозревают.— Эта мысль обожгла. Сердце забилось сильно и тревожно.— Только подозревают. Значит, улик у них пока никаких нет». Она смотрела на Брунса, словно на избавителя, который принес ей такую обнадеживающую весточку. Значит, есть надежда и надо держаться, во что бы то ни стало держаться и свою причастность к партизанам отрицать.
— Я не боюсь смерти,— ответила Настя.— Что моя смерть? Избавление от мучительных пыток... Нет, Брунс, я не боюсь умереть.— Так она говорила ему, а на самом деле боялась умереть. Она хотела жить, очень хотела вырваться из этой тюрьмы.— Убьете меня, убьете еще несколько человек. Убьете сотни, тысячи... И от этого ничего уже не изменится. Решительно ничего!..
— Как это понять? — спросил Брунс.— Какой смысл в этих словах?
— Смысл простой.— Она посмотрела ему в глаза и добавила: — Ужели, Брунс, вы не разгадали значения этих слов?
— Прошу пояснений.
— Истина теперь очевидна,— спокойно продолжала она,— И она заключается вот в чем: Германия проиграла войну. Неужели не понимаете этого вы, Брунс?
Она говорила медленно и внятно. Сказала и спохватилась, что так сказала. Даже испугалась. Но сказала-то правду. И может быть, этой невинной правдой погубила себя. Ужель погубила?
— Ведь это правда, Брунс? — спросила она у фашиста, ибо хотела знать, что он скажет в ответ. Ведь должен же он что-то сказать.
И он сказал:
— Ты ошибаешься, Усачева. Вермахт силен, как никогда. В руках Германии почти вся Европа, обширные территории вашей страны. И временное поражение немецкой армии еще ни о чем не говорит. Мы сильны, Усачева, очень сильны!
— Германия проиграла битву под Сталинградом. Теперь — под Курском и в других местах.
— Да, да, проиграла! — начал сердиться он,— Но это временные поражения. Вот-вот наступит перелом в войне, и мы опять начнем наступать.
— Нет, этого уже никогда не будет,— убежденно проговорила Настя.— Вы обречены, Брунс. Понимаете? Обречены!
Она ликовала от сознания, что сказала правду в лицо врагу и этой своей правдой одержала маленькую победу. Это была ее личная победа над врагом, и она гордилась собой в эти минуты.
— Вы обречены,— сказала
— И ты способствовала этому. Значит, Вельнер прав?
— Нет, я не шпионка! — громко сказала она,— И не лазутчица. Я просто патриотка своей страны. Рядовая патриотка, каких миллионы. Я просто люблю свою Родину. Вот и все, господин Брунс.
— А почему пошла к нам переводчицей? С какой целью?
— Цель одна. Только одна.
— Ив чем заключалась эта цель?
— Надо было жить...
— Только это? Или с целью борьбы?
— В какой-то степени,— согласилась она.— Я и сейчас веду борьбу. Вот разговариваю с вами — и это тоже одно из проявлений борьбы. Весь народ поднялся на борьбу. И разве могла я остаться в стороне, отойти от народа? Или пойти против него? Стать изменницей?
— Ах, вот как! Ты большевичка, Усачева! Враг немецкой нации. А раз враг — должна умереть. Я мог спасти тебе жизнь. Но теперь не могу. Не могу. Ты должна понять. Немецкая армия принесла бы тебе беспечную жизнь в цивилизованном обществе. Ах, Настя, Настя! Ведь ты почти немка. В Германии никто бы не подумал, что ты русская. Тебя ожидало счастье, если бы было все иначе.
Настя засмеялась в ответ. Было чудовищно слышать: фашизм принес бы ей счастье. Нет, такого счастья она не желает. Видеть, как убивают ни в чем не повинных людей, ее соотечественников, когда человека низводят до положения безропотного животного, когда оскверняют твою землю, топчут кованым каблуком все честное и святое, и быть счастливой?.. Настя глядела широко раскрытыми глазами на врага, смотрела смело, можно сказать, дерзко, и он заметил в этом отчаянном блеске ее глаз не обреченность, а торжество радости, и он не мог понять, чему она радуется.
— Ты умрешь, несчастная! — произнес он злобно и поднялся, откинув ногой в сторону табурет.— И уже ничто тебя не спасет. Никто!
— Умрешь и ты, Брунс,— ответила она смело, голосом победителя.— Умрешь! И я вижу, как ты боишься смерти.
В последнее мгновение она поняла, что не нужно было говорить этих слов, слишком опасных для нее. Ведь все же была надежда, совсем маленькая надежда остаться целой, хотя и в неволе, но все же живой. Теперь этот маленький шанс был почти уничтожен, она сама порвала ту единственную нить, которая еще могла принести спасение.
Брунс стоял и смотрел на нее с презрительным превосходством человека, облеченного властью над другим человеком, кожа на гладко выбритых скулах слегка рябила от волнения, и губы вздрагивали и сжимались от ярости, он чуть покусывал эти тонкие бескровные губы.
— Я хотел спасти тебя,— произнес он внятно и тихо, почти спокойно,— но теперь уже этого сделать почти невозможно. О, я не завидую тебе!
— Пытать будут? — спросила она.
— Да, мы умеем это делать,— и он усмехнулся. В этой язвительном ухмылке она заметила нечто злобное, звериное и отвратительное.