Преодолей себя
Шрифт:
— Нет, уж лучше с немцем в постель лягу, чем с таким паршивцем, как ты.
— Ну, ты брось! Сама продажная. — Лицо его перекосилось злобой. — По одной, чай, веревочке ступаем... А веревочка-то висит над чем? А? Чуть что — и сорвется. А куда? В трам-тарары...
Я что! За мной грехи небольшие. Над людьми не недолго ждать.
Она уже не боялась его, как прежде, и отвечала смело, можно сказать, лупила больно, с издевкой. Он хрипел от этих ударов, чуть не захлебывался злостью, а она все жгла и жгла словами, точно раскаленными углями:
— Такого холуя,
— А по тебе — нет?! — шипел он.
— Я что! За мной грехи небольшие. Над людьми не измывалась. А твоя черная душонка вся кровью запачкана. Сколько людей погубил!
— Погубил, согласен. Понадобиться — и тебя ухлопаю.
— До меня — руки коротки. Протянешь — отрубят.
— Не таких, как ты, скручивал. Думаешь, по-немецки выучилась, так они за тебя заступятся?
— А и заступятся. Только пальцем тронь!
— На Брунса надеешься? Небось спишь с ним?
— А хоть бы и сплю. Не с таким, как ты, плюгавый полицай!
— У, стерва!— заскрипел зубами Синюшихин.— Доврусь до шкуры твоей. И Брунс не спасет... Так все обстряпаю, что в петле болтаться обязательно будешь.
— Вперед тебя повесят, предатель паршивый! И прошу очистить помещение, чтоб не смердило в комнате. Давай проваливай!
— Ну, помни! — поднял он кулак. — Я по тебе поминки устрою.
Он гулко хлопнул дверью и скатился по лестнице почти кубарем, обкатывая на
ступеньках бока. Она слышала, как кряхтел и охал он,— наверное, ушибся
изрядно,— отходя от дома, смачно ругался.
— Слава тебе, господи,— проговорила вслух Настя.— Унесло негодяя. Теперь, поди, не заявится.— А сама подумала: «А может, зря нагрубила? С таким, как Синюшихин, надо быть осторожней. Уж очень коварен и мстителен. А вдруг беду принесет? Куда от этой беды денешься? Может только Брунс спасти от расправы. Только он. Но ведь я решила убить его, этого Брунса. Твердо решилась и жду, когда придет. А придет ли? Тут надо посоветоваться с дядей Васей. Обязательно к нему надо пойти, все ему рассказать. Один ум хорошо, а два — лучше». Так она и решила.
А дни шли своим чередом. Разные слухи носились над Острогожском, и Настя прислушивалась ко всему, делала выводы, нужную информацию отправляла по назначению. Аресты и пытки не прекращались, и однажды она узнала, что сидит в городской тюрьме Ольга Сергеевна Бавыкина.
Вельнер уже дважды вызывал ее на допрос. Настя была сильно обеспокоена. В родной деревне она не была уже давно, и что там случилось, какие произошли события, толком ничего не знала.
И еще насторожило одно обстоятельство: у Вельнера появилась другая переводчица, а ее, Настю, перевели работать на биржу труда. В командировки по району перестал брать и Брунс. Она почувствовала, что за ней следят, насторожилась и ждала самого худшего. А вдруг схватят? Кто-то предал? Начнут пытать. Раскроют тайну подпольной организации.
Ночью пошла к дяде Васе. У нее был еще пропуск, и она свободно ходила по городу. Дядя Вася принял в боковой
— Насчет Брунса — это чепуха. Выкинь все это из головы. Если б ты убила его, погубила бы мать и еще кой-кого. Да, вероятно, он к тебе уже не пойдет. В городе и районе идут аресты.
— А как Ольга Сергеевна? Подпольный колхоз?
— О подпольном колхозе они только догадываются. А Ольгу Сергеевну арестовали за хлеб. Хлеб отправили партизанам, а сама не успела скрыться.
— Убить могут?
— Конечно могут. Сожгли Максимова — ведь тоже за хлеб.
— Что же делать? Надо как-то спасать Ольгу Сергеевну. Что-то придумать. И мне не доверяют. Может, уйти из города?
— Нет, обождем немножко. На бирже свой человек тоже нужен. Там списки подготовлены на людей, которых решили угнать в Германию, в рабство. Сумей эти списки раздобыть.
— Очень трудно, но попробую.
— Со мной встречаться будешь теперь в условленном месте. У меня нельзя.
Она поняла, что бежать из города вот так, ни с того ни с сего нет смысла: фашисты сразу догадаются, что тут что-то неладно, и начнут пристальней приглядываться к людям из Большого Городца. А еще хуже — мать и маленького Федю могут схватить как заложника. Нужно было обождать, присмотреться, а побег к партизанам — это крайняя мера. Для этого побега будет дан сигнал.
На бирже труда Сперужский обычно мало с ней разговаривал, а всем отделом тут заведовал обер-лейтенант Швебс. Уже пожилой, не в меру полный, он как бы с гордостью носил свое покатое брюхо: дескать, смотрите, какое тут, в России, я сделал приобретение. Он любил поесть, и Настя приносила ему в кабинет бутерброды. Опрокидывая стопку, он громко и смачно чавкал, от удовольствия закрывал свинячьи глазки, посапывал и слегка похрюкивал. Иногда, наевшись до отвала, испускал дурной воздух, не стесняясь посторонних.
— Ты немка? — спрашивал Швебс Настю, неестественно громко чавкая и
посвистывая ноздрями, будто специально приделанными к его лицу свистульками.
— Русская,— отвечала она. — Муж из города Валдая, из купеческой семьи Усачевых. В революцию у них завод отобрали.
— А не врешь? — спрашивал он. — Завод? Колокола отливал? И большой завод?
— Нет, так себе. Небольшой заводишко. Колокольчики на нем изготовляли, те, что коровушкам на шею вешают.
— На шею, для чего? — опять спрашивал он, по-совьи уставясь на Настю.
И она объясняла для чего. Он внимательно слушал, мясистые щеки слегка вздрагивали, глазки мигали, плешь поблескивала. Он не мог взять в толк, для чего коровам вешают колокола на шею.
— Дзинь, дзинь,— бурчал он баском и слегка похохатывал.
А то начинал разговор о кулинарии. В этом здорово разбирался, вспоминал, где и в каких ресторанах обедал, где и какое пиво пил. Когда говорил на эту тему, то смачно причмокивал пухленькими губками и издавал языком незатейливый лягушачий клекот. Настя едва сдерживала себя от улыбки и думала, как ограничен