Преодолей себя
Шрифт:
Да, она понимала, что такая страшная война убивает ежедневно сотни и тысячи людей. Разрушены и сожжены города и деревни — все живое и неживое: война ничего не щадит.
— А может, он жив, муж мой...
— Он там, у красных? Возможно, и жив. Вернется и спросит у тебя, что ты делала здесь. Что ему ответишь?
— Да, ответ буду держать я. Но ведь Красная Армия, вы говорите, будет разбита. И Федор мой не придет, если и живой он.
— Ты изменила ему, Настя.
— Я? В чем?
— Он там воюет за Советскую власть, а ты здесь
Она почувствовала, что краснеет, хотя и понимала, что нет у нее вины перед Родиной, перед мужем. Она чиста во всем. И все же было стыдно сидеть рядом с фашистом, разговаривать с ним — сама эта близость словно бы оскорбляла ее. Ведь легче там воевать в открытую, на линии фронта. Но и здесь война не менее опасная, но более сложная, и тут на каждом шагу тебя подстерегает смерть.
— Не будем загадывать на будущее,— сказа она,— важно то, что мы сейчас вот живем. А что завтра будет — мы не знаем.
— Это верно,— согласился он,— будем жить сегодняшним днем.
Брунс заулыбался и, приблизившись к ней, осторожно обнял за плечи. Прислонив влажные губы к ее правому уху, прошептал:
— Я останусь у тебя, Настя...
Сердце екнуло у нее: она ждала, что он когда-то скажет об этом, и очень боялась этих слов. Освободившись из его рук, решительно запротестовала:
— Нет-нет. Я останусь одна. Так будет лучше. Я верна мужу.
— О муж, муж! Где он, что с ним, с этим твоим мужем? Забудь о нем, Настя! Ты так молода, так и хороша собой! А время так быстротечно, так стремительно бегут дни, месяцы, годы. Не успеешь оглянуться, как потеряешь счастье...
— Я сегодня хочу остаться одна,— заявила она.
— А потом... Потом я могу прийти?
— Только не как к любовнице...
— Ну, ладно,— сказал он. — Ты многое теряешь, Настя. Подумай. Я очень богатый человек. Отец мой— владелец фабрики.
— Не в богатстве счастье.
— А что, я плохой кавалер?
— Нет, почему же. Вы симпатичный мужчина, видный, богатый. И зачем вам связываться с русской замужней бабой? Пачкать ее и себя? Ведь вы же чистокровный ариец, в ваших жилах течет благородная арийская кровь.
— Не нужно этой брехни о благородной крови. Ты мне нравишься, Настя. Я могу тебя полюбить...
— И увезти в Германию, к родителям? Что они скажут вам?
— Ладно, ладно, Настя. Ты подумай. Я буду любить тебя. Жди, я приду...
— Только без любви...
Он засмеялся, начал опять шутить. Она, опустив голову, слушала его и думала: скорей бы избавиться от него. Потом он выпил еще две рюмки и, подзахмелев, все же ушел. В избе сразу стало словно чище: он унес с собой не только запахи чего-то казенного, до боли враждебного, но и обстановку напряженности.
Оставшись одна, Настя размышляла о том, как будет жить дальше: если он пришел сегодня, значит, придет и завтра, и послезавтра, начнет приставать, домогаться, и в конце концов она должна будет грубо выставить его за дверь. Но ведь он облечен властью, притом
Пристают, потому что красива. Да, природа не обделила ее,— она по всей округе считалась самой видной девушкой. Многие парни заглядывались на нее, многие сватались, и только Федор Усачев завоевал ее сердце. «Ах, Федор, Федор, был бы ты жив, все бы бросила, перешла бы линию фронта и нашла бы тебя, непременно нашла бы!» Она подошла к зеркалу, прищурив глаза, смотрела на себя: несколько вздернутый нос, черные брови, волосы тоже черные, слегка вьющиеся на висках, и глаза голубые — небесной сини, на щеках легкий румянец,— да, она хороша. Как сейчас хотелось бы немножко быть подурней, постарше возрастом — было бы легче жить в этом страшном мире.
Но что делать? Надо как-то выкручиваться. А как? Она решила пойти на свидание к дяде Васе. Дом знала, где он живет, но ведь связь у нее через другого человека и с ним она не должна была встречаться. И все же пошла.
Он копал в огороде картошку. Увидев Настю, выпрямился во весь рост и пошел ей навстречу. С тревогой посмотрев на нее, спросил:
— Случилось что?
— Да нет, ничего особенного... Пришла за советом.
— За советом? — Он обтирал руки, будто мыл их водой. На пальцах — комочки земли, они обламывались и падали в траву, а он все обтирал руки, большие, узловатые, привыкшие к постоянной работе.— Ну что ж, пошли в избу...
Он внимательно выслушал ее и сказал:
— Даже очень хорошо, что к тебе этот Брунс пристает. Вертись, крутись, води его за нос, но только с умом все делай.
— Не спать же с ним в одной постели?
— Не об этом я. Не об этом,— Дядя Вася взмахивал рукой, словно бы рубил дрова.— Одурачить его должна. Это главное. Заигрывай и обманывай. Может, пригласит на банкет куда, на пирушку. И что будет фашисты болтать — слушай внимательно. Нам очень важно, о чем они говорят, даже думают...
— Это просто сказать — заигрывай, вживайся. А если они грубую силу применят, эти господа? Что тогда?
— Да, они способны на всякие подлости, но будем надеяться, что все обойдется. В случае чего — держи связь. Если будут угрожать — придумаем, как дальше жить.— Он, немного помолчав, продолжал:— Мальчонку-то зря в деревню отвезла. Жил бы с тобой, глядишь, меньше бы приставали.
— И то верно,— согласилась она.— Не надо был Федю отвозить к матери.
Она ушла. «Да что я перепугалась понапрасну? — размышляла она,— Пускай ухаживает Брунс или еще кто, но ведь я сама себе хозяйка, сама себе барыня. В случае чего и щелчком по носу можно и того же самого Брунса, пускай вертится, танцует петухом, сыплет комплименты, обещает горы златые — ничего мне не надо: я должна делать свое».