Преодолей себя
Шрифт:
— Вернется, вернется,— сказала Настя. — А как величают тебя, добрая хозяюшка?
— Марта.
— Дорогая Марта, большое спасибо за угощение. А нам пора.
Марта вышла следом за ними, показала, в которую сторону идти.
— Вы тихонько так идите. Топ, топ,— сказала она по-русски и улыбнулась. — Доброго пути.
— Дойдем,— ответила Настя по-русски. — Только бы не нарваться снова на патруль. Разворошили муравейник, так что кусачие теперь фашисты. Подозрительны. Лучше на глаза не попадаться.
Настя не знала, поняла ее Марта
По дороге идти было легче, чем в целик, и Настя спросила:
— Павлуша, скажи, когда война закончится?
— Скоро, скоро,— отвечал Пауль. — Теперь уже совсем скоро.
— Что будешь делать после войны?
— Поеду домой, в Германию. Работенка там ждет большая. Ведь столько дров наломали — расчищать бурелом придется долго. Так что дела меня ждут немалые.
— Женишься? — спросила она.
— Обязательно женюсь.
— Невеста небось ждет не дождется?
Он и сам не знал, есть ли у него там, в немецких краях, невеста. Возможно, и нет той невесты.
— Вот возьму, Настя, и женюсь на тебе,— сказал он неожиданно.
Настя поглядела на него: шутит он или всерьез так сказал? Кто она для него? Русская вдовушка. Жизни надломлена, и как она, эта жизнь, сложится дальше — и сама не знает.
— Зачем так сказал, Пауль? — спросила она. — Зачем? Не до шуток нам сейчас. Давно ли на волосок от смерти были? И будем ли живы?
— Будем, будем, Настя. Поедем в Германию строить новую жизнь. Ты хорошо говоришь по-немецки, ты словно бы немка, нисколечко не похожа на русскую.
— Нет, я русская. Русская. И никуда я не поеду. Тут моя земля, моя Родина. Как у нас говорят: где родился, там и пригодился.
— Я люблю тебя, Настя,— сказал он тихо и посмотрел на нее такими глазами, что она испугалась. — Настенька, Настя...
Сердце у нее словно бы упало и застыло. Любила она его или нет — и сама еще не знала. Пауль нравился. И вот сказал такие слова, всего три слова, и она замерла. Что она скажет в ответ? До сих пор еще была полна Федором. Ведь он — муж, хотя и погибший, но все же законный муж, и Настино сердце принадлежало только ему — Федору.
— Люблю,— снова сказал Пауль, и снова обожгло это слово Настю.
Молчала, похолодев не то от мороза, не то еще от чего-то. Потом сказала:
— Не знаю, не знаю. Передо мной все еще Федор, муж. Я его любила, очень любила. А сейчас — не знаю. Если бы он был живой.
— Но ведь нет его, Настя, нет. А мы с тобой живы. Вот идем — жених и невеста. И принимают нас везде так.
— Не знаю,— повторила она. — Будем ли живы? И что впереди?
— Закончится война, и ты поедешь со мной в Германию. В новую Германию. Будешь маленьких ребят учить русскому языку, в школе учить. Ведь будешь?
Она молчала. Что-то теплое, ласковое подкралось к се сердцу, подкралось и не отпускало. Она шла по зимней дороге с этим большим человеком, с немцем по национальности, и понимала, что связана с ним одной
Дорога пошла под уклон, и мысли как-то спутались: все еще думала о Пауле, глядела на снег, и он, этот снег, казался ледяным и бесконечным.
— Ты что молчишь? — спросил Пауль. — О чем задумалась?
— Думаю о жизни. Какая она будет у тебя и у меня?
— Счастливая. Мы идем к счастью, Настя.
— Дорога к счастью,— сказала она и опять замолчала.
Да, она хотела быть счастливой. Очень хотела. Не только сама, но чтобы и все люди были счастливы, все без исключения: и Пауль Ноглер, и Паня Кудряшова, и чуваш Афиноген Чакак, чтобы все прошли свою дорогу до конца, чтобы остались живы. Так думала она и вспомнила стихи, страстные и волнующие, стала читать Паулю:
Я предан этой мысли! Жизни годы
Прошли недаром, ясен предо мной
Конечный вывод мудрости земной:
Лишь тот достоин жизни и свободы,
Кто каждый день за них идет на бой!
Пауль шел рядом, такой близкий и свой, слушал внимательно, а когда она закончила чтение, тихо сказал:
— «Конечный вывод мудрости земной...» Какие мудрые строки! Какая благородная мысль!
— Очень точно выразил свои мысли великий Гёте,— поддержала Пауля Настя. — Его поэзия близка нам. Она как бы созвучна сегодняшнему времени, зовет на борьбу со злом и насилием. На борьбу за счастье.
— Единоборство зла и добра... И добро обязательно одержит верх. На земле воцарятся
мир и братство народов.
Пауль замолчал. Молчала и Настя. Они шли навстречу своей судьбе...
Глава девятнадцатая
Падал снег, сухой и колючий, почти невесомый, и Настя ловила ладонями снежинки и сама кружилась, точно школьница-первоклашка. Пауль смотрел на нее с недоумением и не понимал, почему она так ведет себя в этот полуденный час, на этой безлюдной дороге, смотрел на нее и не мог понять. А она смеялась, кричала, подставляя ладони к лицу Пауля, танцевала, закидывая голову, открывала рот, пытаясь поймать тихо падающие снежинки.
Он схватил ее за руку, строго спросил:
— Что с тобой, Настя? Словно с ума сошла...
— А что? — в свою очередь уставилась она на него. — Не нравится?
— Не к добру это, Настя!
— Нет, к добру,— ответила она. — Фашисты отступают — потому и радуюсь. А тебе что? Небось жалеешь своих? Жалко, что бьют? Жалко?
Он смотрел на нее понуро и подумал: для чего задала этот вопрос?
— Жалеешь? — снова спросила она. — Ведь свои…
Он не мог ничего в ответ сказать — и на самом деле раздваивался в своих чувствах. Да, да, он жалел соотечественников, погибающих ежедневно сотнями и тысячами, и в то же время ненавидел фашизм, и самым большим желанием было для него — убедить немецких солдат, чтобы они прекратили убийства, чтобы добровольно переходили на сторону Красной Армии.