Преодолей себя
Шрифт:
удобней выйти. Ведь не стоять же в огороде целую ночь и ждать рассвета.
И наконец решилась. Тихо, почти бесшумно шла, всматриваясь в темноту, даже собственные шаги настораживали, а в мыслях был только он, Пауль: так она переживала, проклинала себя, что оставила его одного. Надо было выстрелить в затылок фашисту и вместе бежать, но он крикнул: «Беги!» — и она побежала.
Но как найти Паню Кудряшову? Возможно, и она арестована? На улице, куда она вышла, было сумрачно, неприветливо, сиротливо. Шла тихо, оглядывалась, не следит ли кто за ней, но улица
В конце концов распознала местность и обрадовалась, что близка к цели. Домик, в котором находилась Паня, стоял одиноко, чуть-чуть на отшибе, в глубине от улицы. Она подошла и замерла, вглядываясь в окна. Есть ли кто дома? Поди, уже спят. Подошла к крыльцу, постучала в калитку.
— Кто там? — спросили за дверью.
— Из Риги гость. Моченые яблоки привез,— ответила Настя паролем, и дверь открылась.
Перед ней стояла Паня, в одной рубашке, простоволосая и такая домашняя, родная, что Настя бросилась к ней в объятия:
— Пашенька, Паня, беда!
— Что ты, что, родная! А Пауль где? Почему одна?
— Нарвались на патруль. Я убежала, а он — не знаю... То ли убит, то ли... Уж лучше бы вместе нас! Не знаю, Пашенька, что и делать! — Она вздрагивала от переживаний, от страхов за Пауля.
— Успокойся. Завтра постараемся узнать о его судьбе. Только не расстраивайся. Может быть, живой.
— Нет, нет, Паня! Чует сердце, что с ним неладное. Страшное что-то случилось...
Вошли в дом. Паня зажгла коптилку, поставила на стол тарелку с супом.
— Ты поешь да успокойся. Завтра все прояснится, все разузнаем.
— Нет. Не до еды сейчас. Да и навряд ли засну. А хозяева спят?
— Спят, в другой комнате.
— Ох, Паня, Паня! В страшное время мы живем. В такое страшное, что и подумать боязно: сегодня живы, а завтра? Неизвестно, что будет с нами завтра, через два, три дня...
Долго не могла уснуть в эту ночь Настя. Обо всем передумала, всякое прикидывала. Уж не она ли виновата в гибели Пауля? Надо было идти по другой улице, по окраинной, где меньше военных. Пошли, где поближе. И вот — прямо в сети. А может, живой? Может, еще объявится? Вот постучит в калитку и скажет: «Это я пришел. Всем чертям назло живым остался». Если бы так. Она хотела, чтобы было именно так. Беспокойство распирало ее, она спрашивала у Пани:
— Может, убежал он? Бросился в другую сторону?
— Все может быть,— отвечала Паня. — Подождем до завтра. Утро вечера мудренее. Если живой — найдем. Непременно разыщем.
От этих слов у Насти теплело в груди, тоска отступала, и тревога за судьбу Пауля притуплялась, ей казалось, что все обойдется к лучшему. Была маленькая надежда, а это уже неплохо, когда надежда согревает сердце: может, и живой. Так она думала и хотела так думать, но проходило какое-то время — и она снова терзалась в догадках.
Почти всю ночь Настя не спала: все думала и думала, иногда будила
— Пашенька, помнишь партизана Афиногена? Кудрявый такой, Чакак?
— Как же не помнить? Помню. Его все знали. Парень надежный.
— Я ведь с ним ходила в Большой Городец. Задание особое было, очень ответственное.
— Помню, как вы ходили. Это когда Синюшихин сбежал?
— Кара настигла мерзавца.
— Земляк твой,— сказала Паня. — Как матушка-земля носила такого? А вот хороших людей жалко. Пауля жалко. Но ты не печалься, Настенька. Возможно, все обойдется. Спи давай, спи.
И все же Настя не могла уснуть. То она вспоминала Афиногена, то мать, с которой не виделась вот уже несколько месяцев. Как-то она там, бедная старушка? Одна, ни сыновей, ни дочери — все разлетелись. Одно утешало: Большой Городец не у немцев теперь, и люди, поди, вздохнули, избавились от страхов и унижений. Как хотелось бы сейчас повидать свою мать, обнять ее, сказать слова утешения. Не знает, не догадывается, где ее доченька Настя, в каких краях, по каким стежкам-дорожкам ходит. А дороги-то скользкие. Вот только что играла в прятки со смертью. А мать ждет весточки от пропавшей дочери, а вестей все нет и нет.
Так она думала и незаметно под утро уснула. Проснулась, когда в окнах было светло — свет струился по стенам, тепло наполняло комнату радостью и покоем. В комнату заглянула Паня, проговорила:
— Вставай, вставай! Хватит валяться! И мне пора идти.
— Куда пойдешь одна? Может, мне с тобой? — спросила Настя.
— Нет, тебе нельзя,— сказала Паня. — Пойду. Пропуск у меня надежный, и люди надежные. Потолкуем и решим, что и как. А ты жди. Хозяйка чайку согреет, картошечки наварит. Ну, я пошла.
— Иди, иди, да смотри осторожней. Разузнай, что там с Паулем. За него душа изболелась — почти всю ночь не спала, все думала.
— Через часик приду, а может, и раньше,— и Паня выскочила из комнаты.
Настя осталась одна. Хозяйка ушла, ничего не сказав, поставила чайник на стол, краюшку хлеба положила.
И опять навалилось отчаяние, какая-то безысходность. Ходила из угла в угол и все думала, думала. Без Пауля она словно бы потерялась, что-то отломилось от нее самой.
Паня пришла с недобрыми вестями. Немецкий солдат, как сообщили ей верные друзья, схвачен ночью гестаповцами, а что с ним дальше произошло, неизвестно. Ищейки обыскивают дома, перекрыты все выходы из городка, кого-то ищут. Настя сразу догадалась, кого. Ищут ее, советскую разведчицу.
— Возможно, Пауля пытают,— сказала Паня и заплакала.— Что будем делать, Настенька? Что?
Настя не могла вымолвить и слова. Поняла, что случилась беда. С кем посоветоваться? Надо выручать человека, если он еще живой. В любой момент могут его расстрелять. Настя знала — в городе есть свои люди. У них только что побывала Паня, они что-то предпринимают и сделают все, что возможно сделать. Но не так-то просто вызволить пленника из лап фашистов. В гестаповских застенках крепкие замки — это было Насте хорошо известно.