Преподобный Амвросий
Шрифт:
Пока старец, во время своего утреннего чая, диктует письма, к его жилью мало-помалу подходят посетители, - с одной стороны изнутри скита мужчины, а снаружи женский пол. Не успел он еще окончить нужное письмо, а уж народ начал и в дверь стучаться и звонить в проведенный снаружи колокольчик. Выйдет келейник. Просят доложить. Тот обыкновенно отвечает: «Старец занят». Вскорости опять со стороны нетерпеливых посетителей стук и звон; опять та же просьба, и опять тот же ответ. Но чем дальше, тем все более и более нетерпение посетителей увеличивалось, и уже доходило до ропота. Стук и звон все чаще и чаще повторялся. Выходившему келейнику уже бесцеремонно говорили: «Что же вы не докладываете?» или: «Вы не хотите доложить» и т. п.
– В хибарке набьются вместе с мирскими монахини из разных монастырей. Кто говорит: «Я вот уже живу здесь и хожу к старцу целую неделю, и никак не могу до него дойти», а иная говорит: «А я - две». Лишь только выйдет к ним келейник, как в сотню голосов к нему: «Доложите, доложите». Желая хоть сколько-нибудь успокоить посетительниц, он спросит: «Как о вас доложить?» Каждая, конечно, сказывает, откуда прибыла. Но где же ему в такой суматохе всех упомнить? Своеобразно докладывал о них о. Михаил. Придет к старцу и скажет: «В хибарке вас, батюшка, ждут».
– «Кто там?» - спросит старец.
– «Московские,
– «Скажи, чтобы подождали». Выйдет опять. «Ну, что, - спросят, - докладывали?» - «Докладывал».
– «Что же?» - «Велит подождать».
– «Да вы, должно быть, не докладываете». Между тем болезненный старец, подготавливаясь, выходит к посетителям, переодевался, переобувался, занимаясь вместе с тем с кем-либо из братий с одним или вдруг с несколькими, да велся какой-либо общий разговор. Слушая назидательную речь старца, присутствовавшие в то же время помогали ему в переодевании и переобувании. Снимали сапоги и отсыревшие носки, подавали сухие и проч. Так всегда бывало. Наконец, может быть, уже около часов десяти дня, если не позже, старец выходил к давно уже ожидавшим его посетителям. Пройдется по коридору, где бывали мужчины; кого на ходу благословит, кому скажет несколько слов; с особенными же нуждами принимал в зальце отдельно и занимался по нескольку времени. Потом проходил в хибарку и там уже оставался надолго. Нельзя не заметить при этом, что не все приходили к болезненному старцу за делом, а некоторые только отнимали у него время и тем, в особенности, отягощали его.
Он сам жаловался на таких посетителей в своих письмах: «Старость, слабость, бессилие, многозаботливость и многозабвение, и многие бесполезные толки не дают мне и опомниться. Один толкует, что у него слабы голова и ноги, другой жалуется, что у него скорби многи; а иной объясняет, что он находится в постоянной тревоге, ты все это слушай, да еще ответ давай; а молчанием не отделаешься - обижаются и оскорбляются. Недаром повторяется иногда поговорка: толкуй больной с подлекарем. Больному хочется объяснить свое положение, а подлекарю скучно слушать; а делать нечего - слушает, не желая еще более раздражить и растревожить больного толкуна».
Иным нетерпеливым посетителям старец ставил в пример великих угодников Божиих и, советуя им потерпеть, говорил им со своим обычным добродушием: «Терпел Моисей, терпел Елисей, терпел Илия, так потерплю ж и я».
Но вот настает полдень - время обедать. Не отпуская посетителей, старец шел в смежную со своею келлиею - келлию о. Иосифа, своего келейника; и там, полулежа около стола от утомления, вкушал пищу, которая состояла из двух блюд - ухи из свежей рыбы, не очень жирной, и клюквенного киселя, а в постные дни вместо ухи ему готовили похлебку или картофельный суп на подсолнечном масле. Как-то пришла ему мысль обойтись без масла и, чтобы постная пища была не очень сурова, велел заправить ее толчеными грецкими орехами. Случилась тут какая-то знакомая старцу игумения, которую он и вздумал попотчевать этим снадобьем. «Да это что же у вас такое, батюшка?
– сказала она.
– Это рвотное».
Пищи съедалось старцем не более, сколько может съесть трехлетний малютка. Обед его длился десять или пятнадцать минут, в продолжение которых келейники опять-таки задавали ему вопросы о разных лицах и получали от него ответы. Но иногда, чтобы хоть сколько-нибудь дать отдохнуть своей голове, старец приказывал кому-нибудь из близких, во время своего обеда, почитать что-нибудь легкое. Любил иногда прослушать что-нибудь из басен Крылова. Книга эта всегда почти лежала при нем на столе в келейной. Доставил ему однажды кто-то сочинение какого-то господина о русских монастырях, в которых, к сожалению, почтенный сочинитель кроме грязи ничего не заметил. Старец прослушал эту книгу с грустно-серьезным выражением лица и никакого своего мнения о ней не высказал.
По окончании обеда старец, если был слаб, тут же, лежа на койке, принимал кого понужнее, или вдруг принимал всех на общее благословение, сначала мужской пол, а после и женский. Набьется полная келлия. На этих общих приемах старец вразумлял нуждающихся метким словом, нередко пословицами, понятными тому, к кому они относились. Или рассказывал что-нибудь такое, что служило ответом на сокровенную мысль кого-либо из присутствовавших. Иногда заставлял кого-нибудь из посетительниц прочитать более подходящую к делу басню Крылова; затем скажет несколько назидательных слов в шутливом тоне и, наконец, преподав всем благословение, направится к своей келлии. За ним во сто голосов: «Батюшка! Батюшка! Мне словечко сказать; мне пару слов». Но усталый, болезненный старец кое-как, при помощи келейников, протискивался сквозь толпу, уходил в свою келлию и запирался изнутри на крючок, чтобы и туда народ не нахлынул.
Если же старец после обеда имел довольно сил, то он выходил преподать общее благословение в хибарку. Предварительно появлялся келейник и закрывал все окна, чтобы не было сквозного ветра. Все сидящие поднимались со своих мест, становились по обеим сторонам, оставляя небольшой проход для батюшки. Наконец дверь отворялась, и на пороге появлялся старец в белом балахоне, сверху которого всегда, и зимою, и летом, носил легонькую меховую ряску, и в ваточной камилавке на голове. Выйдя из двери и остановившись на ступеньке, он всегда молился перед поставленною здесь иконою Божией Матери «Достойно есть» и проходил далее, внимательно вглядываясь в просивших у него благословения и осеняя их крестным знамением. Из толпы слышались вопросы, на которые он давал простые, но мудрые ответы. Иногда старец садился, и тогда все присутствовавшие становились вокруг него на колени, с глубоким вниманием слушая его беседу, смысл которой всегда заключал в себе полезное нравоучение или обличение чьих-либо недостатков. Чаще всего предлагал он советы о терпении, снисхождении к немощам ближнего и понуждении себя к добру, говоря, что Царствие Божие нудится, что многими скорбьми подобает нам внити в Царствие Божие, и претерпевый до конца, той спасен будет. Иногда эти поучительные беседы, или общие благословения, застигал час отдыха, и келейник напоминал ему об этом. Тогда батюшка снимал шапочку, раскланивался и говорил по обычаю в шутливом тоне: «Очень признателен вам за посещение; о. И. говорит, что пора…» В иной же раз келейник скажет: «Батюшка, уже два часа»; а батюшка ответит: «Ты переведи их назад, и будет час». Летом в теплые дни выходил он благословлять на воздух; и появление его было истинной радостью для всех томившихся ожиданием. От самого крыльца хибарки устроены были на столбиках жерди, по одну сторону которых стоял народ, а по другую сторону шел согбенный старец, преподавая всем по ряду благословение и временами останавливаясь, давал по вопросам ответы. За оградку
Бывали, хотя весьма редко, и такие дни, когда старец после обеда вовсе не отдыхал, может быть, потому, что чувствовал в себе довольно сил обойтись без отдыха; или просто так не спалось. Тогда он звал к себе писаря и диктовал кому-нибудь письмо. Таким образом у него минуты одной не проходило в праздности. Во время отдыха старца уже никто не беспокоил. Народ уходил на гостиницу. Двери кругом запирались, - и в хибарке, и в скиту на парадном крыльце. После краткого полуденного отдыха, часа в три, старец был опять на ногах и, если чувствовал здоровье свое порядочным, опять шел к посетителям толковать; если же был слаб, принимал народ в келлии о. Иосифа, лежа на его койке. Тут он среди толков с народом и чай пил часов в пять вечера. И опять, и опять принимал и толковал, толковал и принимал.
– Иногда батюшка неожиданно прерывал свою беседу с посетителями и уходил на некоторое время в свою келлию - это бывали моменты, когда он чувствовал потребность побыть одному с Богом, в молитвенном самоуглублении, чтобы с освеженной душой снова возвратиться к людям на делание свое. Часов в восемь старец ужинал, - подавалось на стол то же, что и в обед. И среди ужина келейники кое о чем и кое о ком спрашивали старца, а он не переставал отвечать. Или же опять заставлял почитать что-нибудь. Вскоре после ужина, если силы старца окончательно изнемогали, он ограничивался преподанием всем общего благословения. Если же силы еще не совсем оставляли его, то опять начинались обычные приемы и толки, которые и продолжались иногда до 11 часов ночи… Несмотря на крайнее обессиление и болезненность старца, день всегда заключался вечерним молитвенным правилом, состоявшим из малого повечерия, канона Ангелу-хранителю и вечерних молитв. От целодневных, почти непрерывных докладов келейники, то и дело приводившие к старцу и выводившие посетителей, едва стояли на ногах, однако попеременно читали положенные молитвословия… По окончании правила старец, по обычаю, испрашивал у предстоящих прощения, елика согреших делом, словом и помышлением. В заключение келейники принимали от старца благословение и направлялись к выходу. Зазвонят иногда часы. Слабым, едва слышным голосом спросит старец: «Сколько это?» - «Двенадцать», - ответят. «Опоздали», - скажет.
Спать ложился батюшка всегда одетым - летом в балахон, а зимой в ватный подрясник, опоясанный непременно кожаным поясом. На голове имел всегда шапку монашескую, а в руках четки. Снимал только сапоги, оставаясь в одних носках. Богу известно, как проводил старец ночные часы. Только по приходе к нему на утреннее правило келейники замечали, что во время ночи он переменил несколько фланелевых рубашек, из чего можно видеть, что непрерывного сна он не имел.
Накануне каждого воскресного и праздничного дня о. Амвросий выслушивал у себя в келлии бдение. Поначалу, в шестидесятых годах, служил всегда эти бдения преданный духовный сын старца, иеросхимонах Гавриил. Тут же около двери стояли два-три человека певчих. Будущий скитоначальник о. Анатолий, в то время еще простой монах, пел басом. Келейники были чтецами; о. Климент - канонархом. Со временем обстоятельства изменялись. Нездоровые и немощные скитяне, вместо того чтобы идти слушать бдение в монастырь, испрашивали у старца благословение быть на его келейном бдении; и старец, конечно, благословлял. Умножилось, таким образом, число молящихся. Поэтому, чтобы в келлии старца не было тесно и душно, певчим велено было стоять в передней, а наконец, и в коридоре, куда во время службы растворялись двери старцевой келлии. В самой келлии оставался один служащий иеромонах, да еще, может быть, кто-либо из лиц, близких старцу. Впоследствии и в хибарке оставались некоторые, по благословению старца, послушать сквозь дверь его келейное бдение и помолиться. В летнее время неоднократно приезжал в Оптину пустынь граф А. П. Толстой и всегда любил присутствовать на келейном бдении у старца. Сам же старец и среди бдений никогда почти не оставался без обычного своего дела. Во время чтения паремий, кафизм и канона он или кого исповедовал в келлии о. Иосифа, или принимал посетителей, кого не успел принять днем, или же, наконец, подкреплялся вечернею трапезою. Всегда только он выслушивал шестопсалмие и величание праздничное с чтением Евангелия, стоя на своей койке, как можно было заметить, с глубоким вниманием. Величание подпевал. Голос у него, несмотря на старость, был светлый и приятный теноро-бас. Пел он всегда от души и, по слову Священного Писания, разумно. Если же посетителей и исповедников у старца во время его келейного бдения не было, то большую часть службы он слушал сидя, в самоуглублении, а иногда от утомления и лежа. Нередко можно было видеть в это время на лице его слезы. Если старец со своими делами не успел управиться, а бдение до шестопсалмия уже отслужили, в таком случае служба на несколько минут прерывалась, и старца дожидались. По окончании келейного бдения, которое с промежутками продолжалось часа три и отходило почти вместе с бдением, совершавшимся в храме, усталые келейники для усталого старца прочитывали конец вечерних молитв и, получив благословение, отходили на отдых.
Утром, если в скиту была своя литургия, которая обыкновенно начиналась всегда не раньше шести часов, старец с келейниками вставал за полчаса или за час перед службой, прослушивал часы с изобразительными и отпускал келейников в церковь, а сам оставался один с Единым Богом. Только это короткое время и было единственным временем, когда он мог побыть в безмолвии.
Как он проводил это время, уже никому не известно. А приходившие из церкви келейники, вместе с писарем, заставали его почти всегда сидевшим на своей койке, с поджатыми ногами, за чтением книги или Посланий апостольских, или Псалтири, или Добротолюбия, или преподобного Максима Исповедника, или, наконец, св. Исаака Сирина.
Все эти книги он читал непременно на славянском наречии, которое очень любил. На книгах он иногда делал собственноручно заметки; например, как помнится, под словами апостола Павла «дадеся ми пакостник плоти аггел сатанин, да ми пакости деет», подписано было старцем: «Александр ковач». В Добротолюбии же и в книге св. Исаака Сирина было очень много для памяти подчеркнутых старцем мест. Возвратившиеся из церкви писарь и келейники предварительно входили с молитвой к старцу и получали от него благословение; а старец, сидя за книгой, тут же иногда укажет кому-нибудь из них особенно назидательную в книге коротенькую статейку и даст прочитать; потом отпускал всех их подкрепиться чаем и сам подкреплялся. Скоро затем писарь возвращался к старцу, и начиналась обычная диктовка писем, а там подходили посетители и посетительницы. И так уже до глубокого вечера опять все по-будничному. Иногда же от большого в праздничный день прилива посетителей старец утруждался больше, чем в будни.