Прерия
Шрифт:
— Я человек красной кожи, но глаза у меня темные. Они открыты уже в продолжение многих снегов. Они видели многое и умеют отличить храбреца от труса. Мальчиком я видел только бизонов и оленей. Я пошел на охоту и увидел кугуара и медведя. Это сделало Матори мужем. Он больше уже не разговаривал со своей матерью. Его уши открылись для мудрости старых людей. Они рассказали ему все — они рассказали ему про Больших Ножей. Он вышел на путь войны. Тогда он был последний — теперь он первый. Кто из дакотов осмелится сказать, что пойдет впереди Матори на охотничьи поля жизни? Вожди встретили его у своих дверей и сказали: «У моего сына нет дома». Они отдали ему свои хижины, они отдали ему свои богатства, они отдали ему своих дочерей. Тогда Матори стал вождем, как и его отцы. Он поражал воинов всех народов и мог бы выбрать себе жен среди поуни, омагау и конз; но он смотрел на охотничьи поля, а не на свое поселение. Он считал лошадь милее девушек дакотов. Но он нашел цветок в прериях, сорвал его и принес в свою хижину. Он забыл, что довольствовался властью над лошадью. Он отдает их всех чужеземцу, потому что Матори не вор. Он оставит только цветок, который он нашел в прерии. Ее ноги очень нежны. Она не может дойти до дверей своего отца; она навсегда останется в хижине храброго воина.
Закончив это необыкновенное обращение, тетон ожидал перевода с видом ухаживателя, которого не особенно терзает сомнение в успехе. Траппер не пропустил ни одного слова из его речи и теперь приготовился передать ее по-английски так, чтобы затемнить главную ее идею еще более чем в оригинале. Но лишь только он неохотно раскрыл рот, Эллен подняла палец и, бросив проницательный взгляд своих живых глаз на внимательно наблюдавшую за всем Инесу, перебила старика.
— Не трудись напрасно, — проговорила она, — мы поняли все, что говорил дикарь.
Инеса вздрогнула, покраснела и, наклонив голову со сдержанным видом, холодно поблагодарила старика за его намерения и попросила оставить ее одну.
— Мои дочери не нуждаются в ушах, чтобы понять, что говорит великий вождь, — сказал Траппер, обращаясь к Матори. — Для них достаточно взгляда и знаков, сделанных им. Они понимают его. Они хотят подумать о его словах, потому что дети великих храбрецов, какими были их отцы, не делают ничего, не подумав долго.
Тетон остался вполне доволен этим объяснением, таким лестным для силы его красноречия и возбудившим так много надежд на будущее. Он произнес обычное восклицание, выражавшее согласие, и приготовился выйти из хижины. Поклонившись женщинам с холодной, но величественной манерой, свойственной его народу, он закутался в свою одежду и отошел от места, где стоял с видом плохо скрытого торжества.
Но при этой сцене присутствовала одна неподвижная, никем не замеченная свидетельница. Каждое слово, падавшее из уст так давно и тревожно ожидаемого мужа, проникало прямо в сердце пораженной жены. Вот такими же словами он уговорил ее покинуть хижину ее отца. Чтобы слышать подобные же изображения славы и подвигов самого храброго воина ее племени, она закрывала уши для нежных слов многих юношей сиу.
Когда тетон повернулся, чтобы выйти из хижины, неожиданно он увидел перед собой это полузабытое им существо. Она стояла прямо перед ним со смиренным, робким видом, держа на руках залог их былой любви. Вождь вздрогнул, но вскоре придал своему лицу то холодное, равнодушное выражение, которое мог вызвать, когда хотел, и властным жестом приказал ей дать ему пройти.
— Разве Тачечана не дочь вождя? — спросил тихий голос, в котором гордость боролась с отчаянием. — Разве ее братья не были храбрыми людьми?
— Ступай прочь! Мужи зовут своего вождя, у него нет ушей для женщины.
— Ты слышишь не голос Тачечаны, — ответила просительница, — этот мальчик говорит языком своей матери. Он сын вождя, и его слова дойдут до ушей его отца. Послушай, что он говорит. Когда Матори бывал голоден, разве у Тачечаны не было пиши для него? Когда он выходил на дорогу поуни, разве мать моя не плакала о нем? Когда он возвращался со знаками их ударов, разве она не пела? У какой из девушек племени сиу есть такой славный сын, как я? Посмотри на меня хорошенько. Мои глаза — глаза орла. Я смотрю на солнце и смеюсь. Недалеко время, когда дакоты буду. следовать за мной на охотах и по пути войн. Отчего мой отец отворачивает глаза от женщины, которая дает мне молоко? Почему он так скоро забыл дочь одного из могущественных сиу?
Одно мгновение холодный взгляд отца скользнул по смеющемуся личику ребенка и суровое сердце тетона как будто смягчилось. Но он тотчас же стряхнул с себя это естественное чувство, как человек, желающий избавиться от всякого тяжелого волнения, вызываемого упреком совести, спокойно положил руку на руку жены и подвел ее прямо к Инесе. Он показал жене на милое личико Инесы, смотревшей на нее нежным, полным сострадания взглядом, и остановился, чтобы дать ей посмотреть на красоту, которой по простоте души так восхищалась молодая индианка, красоту, оказавшуюся такой опасной для ее неверного мужа. Когда он нашел, что прошло достаточно времени для того, чтобы она поняла контраст между ними, он внезапно взял в руки зеркальце, висевшее у нее на груди — украшение, подаренное им самим в минуту нежности, как комплимент ее красоте — и показал ей ее смуглое лицо. Снова завернувшись в свою одежду, тетон сделал знак Трапперу, чтобы он пошел за ним, и гордо вышел из хижины, бормоча:
— Матори очень мудр! У какого племени есть такой великий вождь, как у дакотов?
Тачечана стояла, словно застывшая статуя смирения. На ее кротком, обыкновенно веселом лице изображалась борьба различных чувств. Разговор индианки с мужем был совершенно непонятен Инесе и Эллен, но быстрый, более опытный ум последней заставлял ее подозревать истину, совершенно недоступную для невинной души Инесы. Обе они только что собрались проявить нежное сочувствие, свойственное их полу, как вдруг заметили, что молодая индианка не нуждается более в нем. Конвульсии, исказившие лицо Тачечаны, исчезли; лицо ее стало холодным, безжизненным, словно изваянным из камня. Только на челе, до тех пор почти не тронутом печалью, появилось выражение затаенного горя. Оно не исчезло, несмотря на все смены времен года, несмотря на все превратности жизни, женской страдальческой жизни дикарки, которые ей пришлось перенести впоследствии. Вот так вот и растение, захваченное ранним морозом: оно может поправиться и ожить, но следы разрушительного прикосновения останутся на нем навсегда.
Тачечана сняла все грубые, но ценные для нее украшения, которыми, бывало, щедро осыпал ее муж, и кротко, безропотно принесла их в жертву превосходству Инесы. Она сорвала с рук браслеты, сняла с обуви сложные украшения из бус, широкий серебряный обруч со лба. Затем настала тяжелая продолжительная пауза. Но, по-видимому, ничто, даже вполне естественное чувство матери, не могло повлиять на раз принятое решение. К ногам предполагаемой соперницы был положен мальчик, и в своем самоунижении жена тетона могла по праву считать, что принесла последнюю жертву.
Инеса и Эллен стояли, удивленно глядя на все непонятные им поступки молодой женщины, когда услышали тихий, нежный, музыкальный голос, говоривший на непонятном языке:
— Чужой язык скажет моему мальчику, как ему стать мужем. Он услышит новые для него звуки, он научится им и забудет голос матери. Говори с ним тихо, потому что уши у него маленькие; когда он станет большим, можешь говорить громче. Не делай из него девочки, потому что жизнь женщины очень печальна, Научи его обращать глаза на мужчин. Научи его наказывать тех, кто делает ему зло, и пусть он никогда не забывает отвечать ударом на удар. Когда он начнет охотиться, пусть цветок бледнолицых, — заключила она свою речь, с горечью употребляя метафору, подсказанную воображением ее неверного мужа, — тихо шепнет ему на ухо, что у его матери была красная кожа и что некогда она была «Ланью» дакотов.
Тачечана поцеловала сына в губы и ушла в самый отдаленный уголок хижины. Тут она заворотила на голову свое легкое коленкоровое платье и села — в знак смирения — на голую землю. Все попытки привлечь ее внимание оказались бесплодными. Она не слушала уговоров, не чувствовала прикосновения. Раза два из-под накинутого на нее дрожащего покрова раздалось нечто вроде жалобной песни, не переходившей в необузданную музыку дикарей. Так она оставалась неподвижной и никем не видимой в продолжение многих часов, между тем, как за пределами хижины происходили события, которые не только существенно изменили ее положение, но и оставили продолжительный, глубокий след на всей дальнейшей жизни бродячих сиу.