Прерия
Шрифт:
— Я бы сказал, — продолжал Траппер, — что для всех есть только одно рождение и одна смерть, будь это собака или олень, краснокожий или белый. Но я не скажу, что не следует делать кое-что, чтобы отдалить последнюю минуту, по крайней мере, хоть на несколько времени, и поэтому вопрос, который каждый обязан предложить своей собственной мудрости: как далеко он пойдет и сколько страданий согласен он вынести, чтобы удлинить и без того, может быть, слишком долгое время жизни. Много страшных зим и знойных лет прошло с тех пор, как я бросался и вправо, и влево, чтобы прибавить час к жизни, которая и без того перешла за восемьдесят лет. А теперь… Я так же готов ответить на призыв, как солдат на вечерней перекличке. По моему мнению, если ваши дела предоставлены на добрую волю индейцев, то политика великого сиу приведет его народ к тому, что он принесет в жертву всех нас: не очень-то я рассчитываю на выказываемую им любовь ко мне. Поэтому вся суть в том, готовы ли вы к такому путешествию в благословенные прерии владыки жизни, как говорят индейцы?
Обед с отчаянием взглянул на спокойное лицо старика, давшего такой неутешительный ответ на его вопрос. Он откашлялся, стараясь скрыть отчаянный страх, овладевший всем его существом, под гордостью, чувством, редко покидающим бедную человеческую душу даже в самых безвыходных случаях жизни.
— Я думаю, достопочтенный охотник, — ответил он, — что, рассматривая вопрос со всех сторон, нужно заключить: я не готов к такому поспешному отправлению, и поэтому следует прибегнуть к мерам предосторожности.
— В таком случае, — решительно проговорил Траппер, — я буду поступать относительно вас так, как поступил бы относительно самого себя.
С этими словами старик снова стал в круг и застыл, обдумывая дальнейший ход действий.
Глава XXIV
Сиу дожидались окончания описанного диалога в похвальным терпением. Страх, с которым большая часть дикарей смотрела на таинственную личность Обеда, сдерживал их. Некоторые из более умных вождей с радостью воспользовались этим случаем, чтобы приготовиться к борьбе, которую они ясно предвидели. Матори, не побуждаемый ни одним из этих чувств, был доволен, что может показать Трапперу, до чего доходит его снисходительность. Когда же старик кончил разговор, вождь бросил на него выразительный взгляд, чтобы напомнить ему о терпении, с которым он ожидал конца переговоров. Глубокое, угрюмое безмолвие наступило вслед за этим коротким перерывом. Тогда Матори встал, очевидно, собираясь заговорить. Сначала он приинял величественную позу, потом повернулся и строго взглянул на всех собравшихся. Однако, выражение его глаз менялось, сообразно тому, смотрел он на своих приверженцев или же на противников. Взгляд, устремленный на первых, был хотя суровый, но не угрожающий, тогда как последним он говорил, казалось, об опасностях, которые они могут навлечь на себя в случае, если осмелятся возбудить гнев такого могущественного вождя.
Но при всем его высокомерии и уверенности в себе, проницательность и хитрость не покинули тетона. Бросив перчатку своему племени и достаточно доказав свое превосходство, он принял более любезный вид, и в глазах его показалось менее гневное выражение. Тогда он возвысил голос среди гробового молчания, изменяя его тон, сообразно различным образам, вызываемым им, и его красноречию.
— Что такое сиу? — ловко начал вождь. — Это владыка прерий и господин животных. Рыбы в реке с мутными водами знают его и выходят на его зов. Он лисица на совете, орел по зрению, медведь в битве. Дакота — муж! — Подождав немного, пока улегся тихий ропот одобрения, последовавший за лестным изображением его народа, тетон продолжал: — Что такое поуни? Вор, который крадет только у женщин; краснокожий, который не храбр; охотник, выпрашивающий себе дичь. На совете он белка, прыгающая с места на место; он — сова, пробирающаяся ночью по прериям; на войне он — длинноногий олень. Поуни — женщина. — Последовала новая пауза, во время которой дикие крики восторга вырвались из сотни уст; послышались требования, чтобы эти оскорбительные, слова были переведены ничего не подозревавшему объекту язвительного презрения его врагов. Старик понял из взгляда Матори, что должен исполнить это требование и повиновался. Твердое Сердце выслушал слова, переданные ему Траппером с серьезным видом, и затем, как бы решив, что для него еще не настало время говорить, снова устремил взор вдаль. Оратор наблюдал за его лицом с выражением, в котором ясно отражалась та неутомимая ненависть, которую он чувствовал к единственному вождю, слава которого могла сравниться с его собственной. Разочарованный, что ему не удалось задеть гордости того, кого он считал мальчиком, он снова вернулся к делу, которое считал гораздо более важным, и стал разгорячать воображение людей своего племени, готовя их к выполнению всех своих диких замыслов. — Если бы земля была покрыта крысами, — говорил он, — то не было бы места для буйволов, которые дают индейцу пищу и одежду. Если бы прерия была покрыта племенем поуни, не было бы места для ноги дакота. Поуни-волк — крыса; сиу — тяжелый буйвол; пусть буйволы потопчут крыс и освободят место для себя. Братья мои, вам говорил ребенок. Он сказал вам, что волосы его не седы, а белы от мороза, что трава не растет там, где умер бледнолицый! Разве он знает цвет крови какого-нибудь Большого Ножа? Нет, он не знает; он никогда не видел ее. Кто из дакотов, кроме Матори, убивал бледнолицего? Никто. Но Матори должен молчать. Каждый тетон закроет уши, когда он говорит. Скальпы, висящие над его хижиной, были взяты женщинами. Они были сняты Maтори, а он — женщина. Рот его закрыт. Он ждет праздников, чтобы петь среди девушек!
Несмотря на восклицания сожаления и гнева, раздавшиеся после такого унизительного заявления, вождь сел на свое место, как будто он решился не говорить больше. Но ропот становился громче и распространялся все дальше; появились угрожающие признаки, указывающие, что собрание может разойтись. Матори встал и продолжал свою речь, причем сразу перешел к свирепому тону:
— Пусть мои молодые люди отправятся искать Тетао! — крикнул он. — Они найдут его скальп сушащимся в дыму у очага поуни. Где сын Боречины? Его кости белее лиц его убийц. Может быть, Маххах спит в своей хижине? Вы знаете, много лун прошло с тех пор, как он отправился в благословенные прерии. Хорошо было бы, если бы он был здесь, чтобы сказать, какого цвета была рука, снявшая его скальп!
Коварный вождь говорил долго, называл тех воинов, которые, как всем было известно, встретили смерть в битвах с племенем поуни или в тех беспорядочных схватках, которые так часто происходили между шайками сиу и белыми, мало отличавшимися от дикарей по степени цивилизованности. Благодаря быстроте, с которой он называл все эти имена, у присутствующих не было времени припомнить достоинства, или, вернее, недостатки упоминаемых им личностей. Он так ловко группировал события, делал такие красноречивые воззвания, — причем ему много помогал его громкий, глубокий голос, — что каждое его слово задевало ответную сторону в душе кого-нибудь из слушателей.
В момент, когда его красноречивые порывы достигли наибольшей высоты, какой-то старик, с трудом передвигая ноги, вышел в самый центр круга и стал как раз, напротив оратора. Человек с очень тонким слухом мог бы заметить, что голос оратора немного дрогнул, когда его огненный взор упал на так неожиданно появившегося человека; но перемена была так незначительна, что только хорошо знавшие обоих этих людей могли бы подметить ее. Вновь пришедший славился некогда своей красотой и сложением, а орлиные глаза его — своим неотразимым, страшным взглядом. Но теперь кожа его была сморщена, а лицо изборождено шрамами, которые полвека назад заставили французов, живших в Канаде, дать ему прозвище, носимое многими героями Франции и принятое у сиу, как отражение подвигов и храбрости. Произнесенное шепотом слово «Le Balafr'e» [27] , пробежавшее среди собравшихся, выражало не только глубокое почтение, вызываемое этим человеком, но и изумление при его внезапном появлении. Так как он не говорил и не двигался, то волнение, произведенное его приходом, вскоре улеглось, и глаза всех снова устремились на оратора, а слух снова упивался опьянением его возбуждавших безумие призывов.
27
Исполосованный шрамами.
Легко можно было бы видеть торжество Матори по выразительным лицам его слушателей. Прошло немного времени, и выражение ярости и жажды мести появилось на большинстве свирепых лиц воинов, а каждый новый коварный намек на уместность истреблений врагов сопровождался все менее сдержанными взрывами одобрения. На вершине успеха Матори закончил свою речь поспешным обращением к гордости и храбрости своего племени и внезапно сел на свое место.
Среди ропота одобрения, последовавшего за таким потоком красноречия, послышался тихий, слабый, глухой голос; казалось, он выходил из самой глубины человеческой груди и приобретал силу и энергию, выбравшись на воздух. Торжественная тишина наступила за этими звуками, и присутствовавшие увидели, что губы старика двигаются.
— Дни «Le Balafr'e» близятся к концу, — были первые слова, которые можно было расслышать. — Он подобен буйволу, на котором уже не растет шерсть. Он скоро будет готов покинуть свою хижину и идти искать другую — далеко от поселения сиу; поэтому то, что он хочет сказать, касается не его, а тех, кого он оставляет после себя. Его слова похожи на плоды на деревьях: они спелы и готовы для того, чтобы можно было дать их вождям… Много раз выпадал снег с тех пор, как «Le Balafr'e» можно было встретить на пути войны. Кровь у него была очень горячая, но она уже успела охладиться. Он не видит больше снов о войне; он видит, что лучше жить в мире… Братья мои, одна моя нога повернулась в сторону счастливых охотничьих полей, другая скоро последует за ней, и тогда старого вождя увидят ищущим следы мокассин его отца, чтобы не ошибиться и пройти по тому самому пути, по которому уже прошло столько хороших индейцев. Но кто пойдет вслед за ним? У «Le Balafr'e» нет сына. Его старший сын заездил слишком много лошадей поуни; собаки конз сгрызли кости младшего. «Le Balafr'e» вышел поискать молодой руки, на которую он мог бы опереться. Он вышел найти сына, чтобы его хижина не оставалась пустой, когда он уйдет. Тачечана, прыгающая лань тетонов, слишком слаба, чтобы поддерживать старого воина. Она смотрит вперед, а не назад. Душа ее в хижине ее мужа.
Ветеран говорил спокойным, но ясным и решительным тоном. Его заявление было принято в полном молчании. И хотя некоторые из единомышленников Матори взглянули на своего предводителя, никто не осмелился противоречить такому престарелому, уважаемому, храброму воину, тем более, что это решение вполне согласовалось с обычаями племени. Сам Матори вынужден был ожидать результата речи старика с кажущимся спокойствием, хотя бешеный огонь, мелькавший по временам в его глазах, обнаруживал, с каким чувством смотрел он на вмешательство, которое должно было, по всем вероятиям, лишить его самой ненавистной жертвы.