Прерия
Шрифт:
Между тем, «Le Balafr'e» медленно с трудом подвигался к пленникам. Он остановился перед Твердым Сердцем и долго, с очевидным удовольствием смотрел на его безупречные формы, смелое выражение глаз и высокомерное лицо. Он сделал властный жест и дожидался, чтобы его приказание было исполнено. Юноша одним взмахом ножа был освобожден от столба и привязывавших его ремней. Его подвели ближе к старику, зрение которого сильно ослабело, и тот снова стал рассматривать его чрезвычайно подробно и с тем удовольствием, которое вызывает в груди каждого дикаря вид физического совершенства.
— Это хорошо, — пробормотал ветеран, убедясь, что при всем своем знании он не может найти никаких недостатков в сложении воина, — это прыгающий барс! Говорит мой сын языком тетона?
По умному выражению, засветившемуся в глазах пленника, было ясно, как хорошо понял он этот вопрос, но он был слишком горд, чтобы излагать свои мысли с помощью языка враждебного народа. Некоторые из окруживших старика воинов объяснили вождю, что пленник — поуни-волк.
— Мой сын открыл глаза на водах волков, — сказал «Le Balafr'e», на языке этого народа, — а закроет их на изгибе реки с мутными водами. Он родился поуни, а умрет дакотом. Взгляните на меня. Я — смоковница, некогда прикрывавшая собою многих. Листья ее опали, а ветви начинают сохнуть. Но из корней моих вышел маленький побег; это виноградная лоза; она обовьется вокруг дерева. Я долго искал побега, который годился бы расти рядом со мною. Теперь я нашел его. «Le Balafr'e» теперь не одинок; его имя не будет забыто, когда он уйдет! Мужи тетонов, я беру этого юношу в свою хижину.
Никто не осмеливался оспаривать права, которыми так часто пользовались воины, гораздо меньшего значения, чем говоривший; акт усыновления был выслушан в серьезном, почтительном молчании. «Le Balafr'e» взял за руку своего нареченного сына, ввел его в самый центр круга и с видом торжества остановился в стороне, чтобы зрители могли одобрить его выбор. Матори не обнаруживал своих намерений, но, по-видимому, дожидался более удобного момента для проведения своих коварных замыслов. Более умные и опытные вожди ясно видели полную невозможность предположить, чтобы два знаменитых вождя, так враждебно относившихся друг к другу и так долго соперничавших между собой из-за славы, что окружала их имена, могли ужится в одном племени. Но личность «Le Balafr'e» была так внушительна, а обычай, к которому он прибегнул, так освящен временем, что никто не осмелился поднять голос против усыновления. Все ожидали результата с все возрастающим интересом, но с холодным видом, за которым скрывалось беспокойство. Из этого состояния замешательства и, можно сказать, дезорганизации они были неожиданно выведены решением человека, наиболее заинтересованного в успехе планов старого вождя.
В продолжение всей предыдущей сцены трудно было подметить признаки какого-либо волнения на лице пленника. Он выслушал слова о своем освобождении с тем же хладнокровием, с каким раньше выслушал приказание привязать его к столбу. Но теперь, когда настало время заявить о своем решении, он заговорил и доказал, что мужество, так прославившее его имя, не покинуло его.
— Отец мой очень стар, но все же он не все видел, — проговорил Твердое Сердце ясным голосом, слышным для всех. — Он никогда не видел, чтобы буйвол превратился в летучую мышь. Он никогда не увидит, чтобы поуни стал сиу.
В манере, с которой он произнес эти слова, было столько одушевления и вместе с тем спокойствия, что большинство слушателей поняло, что он высказывает свое непоколебимое решение. Но сердце «Le Balafr'e» рвалось к юноше, а привязанность старости нелегко оттолкнуть. Сверкающими глазами старик оглядел всех присутствующих, как бы упрекая их за взрыв восторга и торжества, вызванных смелостью заявления пленника и ожившими надеждами на мщение, и снова обратился к своему приемному сыну. Казалось, он не допускал возможности провала своего плана.
— Это хорошо, — сказал он, — это слова, которые должен употреблять юноша, чтобы воины могли видеть его сердце. Было время, когда голос «Le Balafr'e» раздавался среди хижин конз громче всех. Но корень седых волос — мудрость. Мое дитя покажет тетонам, что он храбр, поражая их врагов. Мужи дакота, это мой сын!
Поуни колебался одно мгновение, потом подошел к вождю, взял его жесткую, морщинистую руку и с благоговением положил ее себе на голову, как бы выражая свою признательность. Потом он сделал шаг назад, вытянулся во весь свой высокий рост, взглянул высокомерным, презрительным взглядом на окружающих его, враждебно настроенных людей и проговорил громко на языке сиу:
— Твердое Сердце рассмотрел себя и снаружи и внутри. Он подумал обо всем, что он сделал на охотах и войнах. Повсюду он один и тот же. Перемены нет. Он — поуни. Он поразил стольких тетонов, что никогда не может есть в их хижинах. Его стрелы полетели бы назад; острие копья оказалось бы не на том конце, их друзья плакали бы при каждом его боевом кличе, их враги смеялись бы. Знают ли тетоны волка? Пусть они посмотрят на него. Голова его разрисована; рука его из плоти; сердце — скала. Когда тетоны увидят, что солнце встает от Скалистых гор и движется в сторону земли бледнолицых, тогда душа Твердого Сердца смягчится, и дух его станет сиу. До этого дня он будет жить и умрет поуни.
Громкий крик, в котором ярость смешивалась с восхищением, прервал оратора и слишком ясно указал на его будущую судьбу. Пленник подождал немного, пока волнение улеглось, и, обернувшись к «Le Balafr'e», продолжал более мирным, даже ласковым тоном, словно он чувствовал, что следует смягчить отказ, чтобы не задеть гордости человека, который так охотно желал облагодетельствовать его.
— Пусть мой отец тяжелее обопрется на лань дакотов, — сказал он, — теперь она слаба, но когда хижина ее наполнится детьми, она станет, сильнее. Взгляни, — прибавил он, направляя взор старика на серьезное лицо Траппера, — Твердое Сердце не лишен седой головы, которая укажет ему путь в благословенные прерии. Если у него будет когда-нибудь другой отец, то именно этот справедливый воин.
«Le Balafr'e» с разочарованием отвернулся от юноши и подошел к чужеземцу, который предупредил его. Взаимный осмотр этих двух престарелых людей продолжался очень долго и с большим любопытством с обеих сторон. Нелегко было разглядеть истинное лицо Траппера через маску, наложенную на него тяжелой жизнью в продолжение стольких лет. Необыкновенная одежда еще увеличивала странность его вида. Прошло немало времени, прежде чем тетон заговорил, и то в сомнении, обращается ли он к себе подобному или какому-нибудь бродяге из той расы, которая, как он слышал, распространялась по земле, подобно голодной саранче.
— Голова моего отца бела, — сказал он, — но глаза у «Le Balafr'e» уже не орлиные. Какого цвета его кожа?
— Природа создала меня таким, как те, что ожидают суда дакотов, но хорошая и дурная погода окрасила меня темнее, чем шкуру лисы. Что из этого! Хотя кора и растрескалась, сердцевина дерева здорова.
— Мой брат — Большой Нож? Пусть он повернет взор в сторону садящегося солнца и откроет свои глаза. Видит соленое озеро за горами?
— Было время, тетон, когда мало кто мог разглядеть белые перья на голове орла так издалека, как я, но от света восьмидесяти семи зим глаза мои потускнели, и мне в последнее время нечем хвастаться. Разве сиу считает бледнолицего богом, видящим сквозь горы?