Прерия
Шрифт:
Когда все собрались, самый старый воин зажег великую трубку его народа и пустил дым из нее на четыре стороны света. Как только было закончено это умиротворительное жертвоприношение, он протянул трубку Матори, который передал ее с притворным смирением сидевшему рядом с ним седому вождю. После того, как все подверглись влиянию успокаивающего растения, наступило многозначительное молчание, словно каждый из присутствующих не только мог обдумать серьезно предложенные вопросы, но и действительно обдумывал их. Затем встал один старый индеец и заговорил:
— Орел у истока Бесконечной реки был еще много зим в яйце после того, как рука моя впервые поразила поуни. То, что говорит мой язык, видели мои глаза. Боречина очень стар. Холмы стоят на своих местах дольше, чем он живет среди своего племени, а реки бывали полны и пусты и прежде, чем он родился, но кто из сиу знает это, кроме него? Что он скажет, они услышат. Если некоторые из его слов упадут на землю, они подберут их и поднесут к своим ушам. Если некоторые из них унесет ветер, мои молодые люди, которые очень проворны, догонят их. Теперь слушайте. С тех пор, как потекла вода и выросли деревья, сиу встречали поуни на пути войны. Как кугуар, любит антилопу, так дакота любит своего врага. Разве волк, найдя косулю, ложится и засыпает? Когда барс видит у источника лань, разве он закрывает глаза? Вы знаете, что он не делает этого. Он пьет — но крозь! Сиу — прыгающий барс; поуни — дрожащая лань. Пусть мои дети слушают меня. Они увидят, что мои слова хороши. Я сказал.
Глубокий, гортанный звук, выражавший одобрение, вылетел из уст всех приверженцев Матори, когда они выслушали этот кровожадный совет одного из старейших людей своего племени. Чувство мстительности, глубоко внедрившееся в их сердце и составлявшее выдающуюся черту их характера, было подхлестнуто метафорическими намеками старика, и сам вождь вывел благоприятное заключение об успехе своих замыслов, судя по числу высказавшихся за совет его друга. Но единогласия все же не было. После слов первого оратора наступило продолжительное молчание, требуемое приличиями для того, чтобы все могли как следует обдумать мудрость этих слов, прежде чем другой вождь возьмет на себя опровергнуть их. Второй оратор хотя и был далеко не в цветущем возрасте, все же казался гораздо моложе предыдущего. Он чувствовал невыгоду своего положения и старался противопоставить ей избыток смирения.
— Я только ребенок, — начал он, украдкой оглядываясь вокруг, чтобы подметить, насколько установившаяся за ним репутация благоразумного, храброго воина противоречит этому заявлению. — Я жил в вигваме женщин тогда, когда мой отец уже стал мужем. Если голова моя седеет, то не потому, что я стар. Часть снега, падавшего на нее, когда, я спал на путях войны, замерзла там, а горячее солнце вблизи деревень озагов было не настолько сильным, чтобы растопить его.
Среди слушателей пробежал тихий шепот одобрения при ловком упоминании оратора о своих подвигах. Воодушевленный этим оратор скромно переждал, пока улеглось волнение, и продолжал с усиленной энергией:
— Но глаза молодого воина хороши. Он может видеть очень далеко. Он — рысь. Посмотрите хорошенько на меня. Что я такое? Дакота внутри, и снаружи. Вы это знаете. Поэтому выслушайте меня. Кровь каждого создания в прерии красна. Кто может отличить место, где был сражен какой-нибудь поуни, от места, где мои юноши убили бизона? Места эти одного и того же цвета. Но разве трава зазеленеет в том месте, где убит бледнолицый? Мои молодые люди не должны думать, что этот народ так многочислен, что не хватится одного из своих воинов. Он часто призывает их и говорит: «Где мои сыны?». Если они хватятся хотя одного воина, то пошлют искать его в прерии. Если они не найдут его, то пошлют гонцов к сиу спросить о нем. Братья мои, Большие Ножи не глупцы. Между нами находится теперь великий медик их народа; кто может сказать, как громок его голос, или как длинна его рука…
Речь оратора, начинавшего увлекаться своим предметом, была прервана нетерпеливым Матори. Вождь внезапно поднялся со своего места и вскрикнул голосом, властность которого смешивалась с презрением, а к концу речи перешла в ядовитую иронию:
— Пусть мои молодые люди приведут на совещание злого духа бледнолицых. Мой брат увидит медика лицом к лицу!
Торжественное, гробовое молчание наступило за этими словами, заключавшими в себе глубокое оскорбление священных обычаев вежливости, соблюдавшихся на совещаниях. К тому же, отданное вождем приказание представляло собой как бы вызов неведомой силе одного из тех непостижимых существ, к которым мало кто из необразованных индейцев того времени относился без благоговения, против кого немногие из них решились бы восстать. Индейцы все же повиновались приказу Матори и вывели Обеда, сидевшего на Азинусе, с торжественностью и церемониями, рассчитанными на то, чтобы выставить его в смешном виде. Однако, страх придал этому появлению совсем иной оттенок. Когда Обед въехал на осле в круг, Матори, предвидевший, какое впечатление произведет доктор на дикарей, и пробовавший уничтожать его влияние, выставив Обеда презренным в глазах зрителей, окинул взглядом всех собравшихся, стараясь прочесть свой успех на их смуглых лицах.
Действительно, природа, и искусство, казалось, соединились, чтобы сделать из естествоиспытателя предмет изумления во всяком обществе. Голова его была старательно выбрита следуя самой почетной моде сиу. Изо всей его роскошной шевелюры (далеко не излишней в такое время года) остался только один пучок волос на черепе — отличие, от которого по всей вероятности доктор отказался бы, если бы спросили его мнения. Толстые слои разрисовки были наложены на его голую голову; фантастические рисунки простирались до глаз и рта. Его лишили верхней одежды; вместо нее на нем красовалось платье из фантастически разрисованной шкуры оленя. Как бы в насмешку над его занятиями, различные жабы, лягушки, ящерицы, бабочки и т. п., приготовленные для того, чтобы занять со временем место в личном кабинете, были привешены к единственному пучку волос на голове, к ушам и другим частям его туловища. Если к эффекту, производимому странными принадлежностями его костюма, прибавить еще взволнованный, смущенный вид, придававший еще более суровое выражение его лицу и выдававший внутренние терзания достойного Обеда при сознании его попранного достоинства и — что было гораздо важнее в его глазах — полной уверенности, что он должен стать объектом какого-нибудь языческого жертвоприношения, то читателю не трудно будет поверить, что своим появлением доктор возбудил ужас среди дикарей, более чем наполовину готовых поклониться ему, как могущественному посланнику лукавого.
Уюча привел Азинуса прямо в центр круга, и, оставив его (ноги естествоиспытателя были привязаны к ослу так, что оба они вместе составляли как бы одно животное нового вида), удалился на свое место, неотрывно глядя на колдуна с изумлением и восхищением, естественным и для его тупого ума.
Удивление зрителей и самого странного предмета их изумления было взаимно. Если тетоны смотрели на таинственные атрибуты медика с ужасом и волнением, то и доктор оглядывался вокруг со смешанными чувствами, из которых страх играл немаловажную роль. Повсюду, куда он ни обращал глаза, обладавшие в данную минуту свойством представлять все в увеличенном виде, они останавливались на темных, диких, угрюмых лицах без проблеска сочувствия или сожаления. Наконец, его блуждающий взор упал на серьезное, задумчивое лицо Траппера. Старик стоял немного в стороне, опираясь на свое ружье, которое ему позволили взять, как признанному другу, и, очевидно, размышлял о событиях, которые должны были последовать за совещанием, обставленным столькими важными церемониями. Гектор лежал у его ног.
— Достопочтенный охотник, или Траппер, — сказал безутешный Обед, — весьма рад снова встретиться с вами. Боюсь, что драгоценное время, данное мне для окончания огромного труда, близится к преждевременному концу. И я охотно открыл бы мою душу и мысли человеку, если не адепту науки, то, по крайней мере, имеющему некоторые знания, даваемые цивилизацией даже последним из ее детей. Без сомнения, ученые общества всего света будут ревностно собирать сведения о моей судьбе. Может быть, в эти местности будут даже посланы экспедиции для разъяснения всяких сомнений насчет такого важного вопроса. Я считаю себя счастливым, что здесь присутствует человек, говорящий на языке моей родины, который может сохранить воспоминания о моем конце. Вы скажите им, что проведя славную жизнь, я умер мучеником науки и жертвой тьмы невежества. Так как я рассчитываю, что буду особенно покоен и предан отвлеченным мыслям в последние минуты моей жизни, то, если вы прибавите несколько подробностей, с которыми я встретил смерть, это может поощрять будущих претендентов на такие же почести, и наверное, никого не обидит. А теперь, друг Траппер, из долга и делая уступку человеческой природе, я закончу вопросом: всякая ли надежда потеряна для меня, или существует какая ни есть возможность вырвать из невежественных рук столько ценных знаний и сохранить их для страниц естественной истории?
Старик внимательно выслушал эту грустную мольбу. По-видимому, он обдумал этот важный вопрос со всех сторон, прежде чем решился ответить на него.
— Я полагаю, друг доктор, — серьезно проговорил он, — что шансы на жизнь и на смерть зависят от степени индейского коварства. Что касается меня, то я не вижу в этом в конце концов разницы, так как, кроме вас самих, никому особенно не важно, живы вы или умерли.
— Неужели вы считаете разрушение краеугольного камня в фундаменте здания науки безразличным для современников или потомства? — прервал его Обед. — К тому же, мой престарелый товарищ, — с упреком прибавил он, — интерес человека к своему существованию далеко не шуточное дело, хоть он и может заслоняться более общими и филантропическими чувствами.