Преследуя восход
Шрифт:
— И что это он намерен делать? — резко спросила Молл, когда наша группа присела на корточки за поручнями, в малоприятной близости к одной из пушек. У меня не было никаких предположений на этот счет. Пушка была втянута внутрь, и я смотрел ей в дуло, а также на свирепые улыбки стоявшего за ней экипажа. Зрелище было таким, что выводило из душевного равновесия. Я даже чувствовал горьковатый запах пороха. Молл тоже улыбалась.
— Лучше закрой уши, когда начнут стрелять, Стивен. И благодари Бога, что это только восемнадцатифунтовые. У «Сарацина» — двадцатичетырехфунтовые…
— Мне показалось, Джип говорил, что мы вооружены лучше!
— Да, у них только по пять на каждом борту и пара орудий для морской охоты, зато у нас десять. Но пять — это тоже много, если они успеют пустить их в дело.
Я на минуту задумался над этим, но потом решил, что думать мне не хочется. Было нечто другое, что не давало мне покоя, какие-то слова, случайно сорвавшиеся у Молл с языка, и чем больше я их пережевывал, тем больше у меня волосы на голове вставали дыбом. Рядом с нами в сгущавшейся темноте кружилась искра, медленно выписывая восьмерки, как светлячок на веревочке. Меня это невероятно раздражало.
— Этот парень… ему обязательно всю дорогу размахивать этим факелом?
— Старшему канониру? Это пальник — а размахивать приходится, чтобы он не погас.
— Что ж, жаль, что он так небрежно с ним обращается — и так близко к снарядам!
Молл ответила коротким смешком. И тут меня прорвало.
— Молл… Я хочу спросить у тебя… кое о чем…
— Так спрашивай! — прошипела Молл. Она больше не улыбалась, голос ее звучал так же напряженно, как были напряжены все мои нервы.
— Те пьесы — где мальчики играли женские роли. Так не делают уже много… Молл, это были пьесы Шекспира?
— Чьи? Шакспура? — В ее голосе было удивление. — Стало быть, его до сих пор играют? Да, кое-какие были. Там была сплошь злость на дворянство и, на мой вкус, слишком много слов! Вот Миддлтон или Деккер [17] — то были настоящие сочинители пьес… — Она оборвала речь, слегка коснувшись рукой моего плеча. Высоко в небе на фоне темнеющей арки облаков появилась тень и белая вспышка, силуэт, кругами спускавшийся вниз на узких крыльях по направлению к неподвижной тени на носовой палубе. Это была чайка. Она опустилась прямо на поднятую руку Ле Стрижа, все еще трепеща и нервно хлопая крыльями, а он медленно прижал ее к себе и склонился над ней, поглаживая и не обращая никакого внимания на беспокойные протесты птицы. Он взглянул вверх на луну, на высокие паруса корабля волков, который вдруг оказался гораздо ближе. Я был потрясен тем, как быстро мы нагоняем его. Все еще воркуя над своей добычей, Ле Стриж побрел к поручням. Неожиданно он поднял птицу, поблескивавшую в последних лучах, вверх и что-то прокричал — резко, гортанно и свирепо. Каким-то образом я понял, что он собирается делать: я привстал, с моих губ уже был готов сорваться крик. Но Молл резко пригнула меня назад, а старик широко развел руки и разорвал птицу, отделив крыло от тельца.
17
Миддлтон Томас (1570–1627) и Деккер Томас (1572? — 1632) — английские драматурги, современники Шекспира.
Моряки издали низкий стон отвращения. Но когда кровь брызнула на палубу, я увидел, как паруса впереди дернулись, словно по ним ударила огромная рука, беспомощно повисли и захлопали на ветру. А потом лунный свет потускнел и погас, а из тени, опустившейся на верхнюю палубу, я услышал пронзительное кудахтание — это смеялся Ле Стриж.
И тут же его смех потонул в мощном реве Пирса:
— А ну заткнись, лопни твои глаза! Мы их догоним с минуты на минуту! Приготовиться к абордажу! Экипажам правого борта — выкатить пушки!
С треском и стоном порты открылись, и снова корабль затрясся от барабанного грохота. У меня над ухом трещали снасти, повизгивал лафет, когда экипаж, напрягая все силы, наводил массивное орудие в темноту, словно чуя далекого врага. Стучали гандшпуги, поднимая тяжелый ствол под нужным углом вертикальной наводкой. Я надеялся, что канониры помнят отданные им приказы. Раздался короткий быстрый щелчок, это встали на место клинья, прицел был взят, а затем наступило молчание, столь внезапное, что оно показалось устрашающим. Я уже отключился от обычных корабельных звуков; все, что я слышал, было мое собственное дыхание. Во рту у меня был отвратительный вкус резины; я бы чего-нибудь выпил — хотя бы того распроклятого бренди. Молчание все тянулось и тянулось, минуты казались часами, и делать было нечего — разве что думать. Меня страшно расстроило это жестокое магическое действо, но еще хуже был разговор с Молл. Из-за него у меня в голове кипели разные мысли, надежды, страхи и странные тревоги — и истины, которым она заставила меня посмотреть в лицо.
— Брасопить реи! — неожиданно заорал Пирс. — Положить руль к ветру! Передние паруса! Грот! Правый борт, отставить! Левый борт, выбрать снасти! Выбирайте, выбирайте, черта вам в задницу! Выбирайте!
На минуту меня охватила паника, когда наши паруса над головой задрожали, опустились и захлопали на ветру; но потом вокруг медленно заскрипели реи.
— Делаем поворот оверштаг — к ветру и на другой галс! — прошипела Молл. Наши паруса снова наполнились и загудели, и вдруг паруса «Сарацина», все еще бившиеся на ветру, оказались у нас сбоку, а не впереди. — Для бортового залпа… нашего — или их…
И тут раздалось:
— Орудия правого борта — готовься! Пли!
Я едва успел прижать ладони к ушам и крепко зажмурить глаза. Раздался гром, орудия заговорили, и весь корабль заходил, откликаясь на этот могучий голос. Через закрытые веки проникал танцующий рыжий огонь. Палуба подо мной резко поднялась, и меня вдруг окутало облако черного дыма и колючие искры. Я кашлял и задыхался, в ушах звенело даже под руками, я не слышал следующей команды, но почувствовал грохот, когда откатили назад пушки, и осторожно открыл глаза. Сквозь красные сполохи я увидел, как экипаж моего орудия с грохотом ударил пушкой о лафет. Ствол шипел и изрыгал пар, когда его вытерли, резким движением засунув внутрь и тут же вытащив комок влажных тряпок, намотанных на шест. Затем — очень осторожно — из глубоких кожаных сумок были вынуты мешки с пыльной по виду тканью и засунуты в жерло орудия. Это были пороховые патроны, и одна искра из по-прежнему горячего после выстрела орудия могла вызвать страшную катастрофу. Чтобы удерживать заряд, в ствол загнали большие комья грубого волокна и умяли тяжелым щитом на десятифутовом черенке. Только тогда вкатили железное ядро — оно выглядело невероятно маленьким — и, в свою очередь, загнали его в ствол. Это была достаточно простая операция, но она проводилась среди удушающего дыма, раскаленного металла и буквально за одну-две секунды. Экипаж двигался и прыгал вокруг орудия с удивительным изяществом — у каждой пушки повторялись отработанные движения, и палуба, казалось, была охвачена каким-то странным танцем, диким и смертельным.
— Выкатить орудия! — прозвучала команда Пирса. — Готовься! Пли!
И снова оглушительный гром, снова волна, и «Непокорная» накренилась. Пламя и обжигающий дым. Корабль, паруса — все исчезло в смрадной туче. Я не видел даже собственных рук. И это на открытом воздухе, а оружейная палуба, наверно, являла собой какое-то средневековое видение из ада. Меня душила паника и неожиданная отчаянная потребность понять; я вслепую потянулся и схватил теплые руки. Дым отнесло в сторону, и я обнаружил, что вместо Молл держу за руки какого-то дикого ухмыляющегося озорного мальчишку, а на ее почерневшем от пороха лице сверкали зеленые глаза.
— Молл! — заорал я. — Тебе что, действительно пятьсот лет?
Она закатила глаза, продемонстрировав белки:
— Слава Господня, парень, нашел время спрашивать!
— Я должен спросить! Ты ведь жертвуешь жизнью — ради меня. Ты ведь не так многим рискуешь? Или рискуешь?
Она медленно кивнула головой:
— Да, рискую. Так уж устроен мир.
— Господи, — обмяк я.
Она негромко засмеялась:
— Я ведь говорила тебе, что мера всех вещей меняется? Всего на свете — даже часов и расстояний. Время — это то, что поворачивает Великое Колесо, ось — в середине Сердца или в стебле Сердцевины, если хочешь. Люди видят это в различных формах. Но разбей границы, вырвись наружу — и мир становится шире. А с ним, должно быть, и его часы. Что они, как не две стороны одной ткани, разрезанные по одной мерке? Так и твой путь — по одной стороне ткани, но так же и по другой, вперед-назад. Чем дальше твой путь, тем меньше ты сидишь на месте, тем меньше тебя держат часы. А я, я — скиталица. И здесь отпущенный тебе срок измеряется тем, сколько ты отыгрываешь для себя. И может быть, таков, сколько ты можешь выдержать. Многие зарабатывают долгий срок и живут длинную жизнь, но в конце возвращаются к своим, пойманные в паутину, от которой так и не смогли избавиться. Уходят назад и забывают. Но только не я, я — никогда! — Она хмуро посмотрела на меня. — Что было для меня в этом мире, среди публичных домов и притонов, мошенников и головорезов? Я хотела жить, учиться, находить что-то лучшее — или порождать его!