Пресс-хата для Жигана

Зверев Сергей Иванович

Толстяк сел, свесив ноги на пол, и оказался напротив сокамерника. Жигану пришлось отступить на шаг, чтобы не касаться выпирающего живота негодяя с позорной наколкой на груди.

— Глазастый, — губы Ромы-Завхоза растянулись в ухмылке.

— Дурку не лепи. Отвечай на предъяву, — продолжал напирать Жиган.

— Что? Не впервой тюремную пайку хавать?

— Тебя это не касается.

Золотое правило в местах лишения свободы — держать рот на замке. Каждое слово, истолкованное следователем и по-своему оцененное судом, может

обернуться непоправимой бедой и дополнительными годами срока. Жиган это хорошо усвоил. Каждый, кто лез с откровенными разговорами, мог оказаться либо полным дураком, либо подлецом, для которого людские судьбы лишь разменная монета в торговле со следствием или тюремной администрацией.

Толстяк, упакованный в спортивный костюм «Адидас», на дурака не похож. Уж слишком сметливый у него взгляд.

— Ты, фраерок, козырного из себя не строй. На дешевую блатату меня не возьмешь. Не хочешь базарить, не надо, — стукач попытался спустить ситуацию на тормозах.

Но Жиган знал еще одно непреложное правило: за решеткой вопросы не должны оставаться без ответов. В камере обостряется интуиция. Он на все сто уверен, что толстяка к нему подселили не случайно. От тайного соглядатая, призванного следить за каждым его вздохом, движением, словом, произнесенным во сне, надо избавляться. Кроме того, Жиган физически не переносил предателей.

Он понимал, что стукачи порой добывают бесценную информацию, помогают раскрывать тяжкое преступление. За решетку отправляются насильники, маньяки, патологические убийцы и прочая мразь.

Но ведь сам он не принадлежит к подобного рода выродкам.

Упорство Ромы только подстегнуло Жигана. Его пальцы впились в куртку сокамерника. Рома-Завхоз струсил.

— Значит, стройматериалы, говоришь… — негромко произнес Жиган.

— Пусти, фраерок. Не нарывайся, — прошипел Рома.

— Угрожаешь, крыса?

— За наезд не по делу можно по-крупному схлопотать.

— А я не размениваюсь на мелочи, — расхохотался Жиган.

Этот смех подействовал на толстяка, как удар хлыста. Он неожиданно вскочил. Упершись обеими руками в грудь сокамерника, оттолкнул его от себя. На секунду потеряв равновесие, Жиган отлетел на середину камеры.

— Надзиратель… — подлетевший к двери Рома-Завхоз барабанил по железной обшивке.

Жиган стоял посредине камеры, ожидая, что через секунду сюда влетят вертухаи. Того же ждал и осведомитель.

Но вертухаи не появлялись.

— Вертухаи долбаные! Сюда… Скорее… — заходился в животном вопле толстяк.

Коридор словно вымер. За металлической дверью царила глухая тишина. Она была обманчивой. Надзиратели отчетливо слышали каждое слово Ромы-Завхоза, стоя в закутке возле щита с кнопкой тревоги.

Молодой надсмотрщик, только начинавший свой трудовой путь в местах заключения, поинтересовался у старшего товарища:

— Слышь, Иванович, надо бы проверить, что за бодяга в шестой камере.

Прапорщик, с посеребренными сединой виска-ми, одернул подавшегося вперед молодого:

— Стой. Торопливость нужна только при поносе и ловле блох.

— Так, кажись, там мочилово начинается, — неуверенно произнес молодой.

— А ты знаешь, кто в шестой парится? — держа за рукав не в меру ретивого коллегу, спросил седой.

Молодой кивнул:

— Да.

В отношении Ромы — Завхоза были получены ясные предписания: ценного агента оберегать, в случае необходимости срочно эвакуировать из камеры. Личность толстяка и его извращенные пристрастия были хорошо известны обоим надзирателям.

Почесав затылок, прапорщик изложил план действий:

— Значит, так, мы с тобой до поры до времени ничего не слышали. Пускай этой скотине пистон вставят. В шестерке нормальный мужик сидит. Я к нему присмотрелся.

Напарник пугливо перебил:

— Начальство будет недовольно.

— Перед начальством не прогибайся. Спина сломается.

— Премии лишат, — слабо пискнул ничего не понимающий надзиратель.

Старший коллега дружески похлопал его по плечу:

— Бабки, Вася, дело наживное. Отобьем как-нибудь премию. А вот справедливость ни за какие бабки не купишь. Понимаешь…

Молодой округлил глаза и промычал:

— Не въезжаю.

На что прапорщик пробурчал в прокуренные усы:

— Появятся свои дети, въедешь. Таких, как Рома-Завхоз, на площадях кастрировать надо… — Помолчав, он с тайной надеждой добавил: — Может, открутят яйца этому стервецу. Тогда пускай стучит, сколько влезет…

Вопли в камере стихли. Теперь оттуда доносились странные звуки, напоминающие сопение роющегося в навозе хряка.

Прапорщик оттопырил ухо. Кончики усов поднялись, лицо расплылось в улыбке.

— Кажись, начинается правилка, — удовлетворенно произнес он.

Напарник, наконец уразумевший тайную неприязнь отца двоих пацанов к педофилу, с готовностью поддакнул:

— Ага, щас завертится месиловка.

Одернув рукав кителя, прапорщик посмотрел на часы. Стрелка, подсвеченная фосфором, зловеще светилась в полумраке коридора.

— Даем на разборку пять… нет, восемь минут. Потом заходим, — не терпящим возражений тоном сказал прапорщик.

— Ладно, — без энтузиазма согласился молодой.

Между тем события в камере развивались стремительно.

После безуспешной попытки вызвать помощь, Рома-Завхоз почувствовал себя зверем, угодившим в западню. Его противник по-прежнему занимал позицию в центре камеры.

Жиган стоял спокойно, не делая резких движений. Ждал, когда толстяк дойдет до кондиции и нападет первым. В том, что именно так и произойдет, Жиган не сомневался, следя за каждым движением толстяка.

Природная трусость мешала Роме-Завхозу ударить первым. Он прижимался спиной к железной двери. Его глаза, похожие на вспыхнувшие красные огни семафора, буравили противника.