Преступление победителя
Шрифт:
— Ты считаешь, что я не умею правильно себя вести, — сказала Кестрель напрямик.
— Может, это я неправильно себя веду, — возразил генерал.
Они помолчали, и Кестрель уже решила, что отец ничего больше не добавит, когда он вдруг произнес:
— Как же ты выросла. Помню день, когда ты родилась. Я легко держал тебя одной рукой. Ты была самым прекрасным на свете существом. Самым драгоценным.
«А теперь нет?» — хотелось спросить Кестрель, но вместо этого она шепнула:
— Расскажи, какой я была.
— Даже тогда я чувствовал в тебе воинский дух.
— Я была младенцем.
— Не важно. Ты так яростно кричала, так сжимала мой палец.
— Младенцы всегда вопят и хватаются за все подряд.
Генерал Траян выпустил руку дочери и погладил ее по щеке:
— Ты была особенной.
Вскоре отец снова заснул. На рассвете явился врач, чтобы промыть рану. Боль разбудила генерала.
— Выпьете еще? — Врач кивнул в сторону чаши, в которой еще недавно было лекарство. Генерал бросил на него суровый взгляд.
Когда доктор ушел, отец потер глаза. Его мучила боль.
— Долго я проспал?
— Часа четыре после того, как тебе промыли рану. Потом ты проснулся, потом проспал еще три.
Генерал нахмурился:
— Я просыпался ночью?
— Да, — кивнула Кестрель, несколько сбитая с толку. В душу начали закрадываться опасения.
— Я… говорил что-нибудь неподобающее?
Кестрель поняла, что отец ничего не помнит. Теперь она не знала, искренними ли были слова генерала. Даже если так, хотел ли он сказать их ей? В конце концов, он находился под действием лекарства. Но странное ощущение тут же ускользнуло, утекло, будто кровь из пореза, который нельзя зашить.
— Нет, — сказала она. — Не говорил.
27
Арин очнулся, когда его подняли и неаккуратно уложили на что-то жесткое, — при этом он стукнулся головой. Мир был похож на беспорядочно рассыпанный калейдоскоп: небо, камни, вода. Потом зрение вернулось, и Арин понял, что лежит на каменном причале. Человек с изуродованным лицом вышел из узкой лодки, которую привязал к причалу. Он что-то пробормотал себе под нос.
— Что ты сказал? — прохрипел Арин дакрану.
Тот сел на корточки и отвесил Арину несколько легких пощечин, приводя своего пленника в чувство.
— Мне нужна тачка.
Куда бы они ни направлялись, Арин предпочитал идти сам.
— Меня неправильно поняли.
— Чужестранцам запрещено проникать в нашу страну. Ты нарушил закон и должен заплатить за это.
— Просто позвольте мне объяснить…
— Ох уж эти объяснения! У всех свои причины. Мне плевать, чем руководствовался ты.
Дакран уставился на Арина. Веки и глазные яблоки у переводчика были целы, увечья коснулись лишь носа и ушей, но долго смотреть ему в глаза почему-то было очень трудно. Арин вспомнил день в Гэрране, когда он впервые увидел этого человека. Вспомнил, как беглеца тащили по дороге, на строительстве которой работал Арин. Блеснул валорианский кинжал. Арин закричал, осыпая надсмотрщиков проклятиями, и его тут же скрутили. Вот лицо восточного раба еще целое, а в следующую секунду — уже нет.
— Ты все-таки сбежал, — сказал Арин. — Смог освободиться.
Дакран выпрямился и посмотрел на него сверху вниз:
— Думаешь, ты как-то помог мне в тот день?
— Нет.
— Вот и хорошо. Потому что мне кажется, что тебе нравились оковы, маленький глупый гэррани. Иначе ты боролся бы до конца и сейчас выглядел бы не лучше меня.
Переводчик наклонился и схватил веревку, стянувшую грудь Арина. Тот понял, что его сейчас поволокут.
— Я пойду сам.
— Ладно.
Арин не ожидал, что дакран так легко согласится. Но потом тот вытащил кинжал Кестрель из сумки, висевшей на плече, разрезал веревки у Арина на лодыжках и уставился на него с усмешкой. И тогда Арин понял, что не чувствует ступни. Встать будет непросто. Идти самому — не самая лучшая идея.
Запястья Арина были перемотаны спереди, а руки привязаны к торсу. Он счел это знаком уважения. В конце концов, Арин ведь сумел взять в заложники стражника в тюрьме.
Дакран по-прежнему смотрел на своего пленника с ухмылкой. Арин кое-как согнул колени, встал на ноги и едва не упал. Ступни покалывало, будто в них вонзились тысячи игл. Арин пошатнулся, снова заметил кинжал Кестрель в руках переводчика и вдруг разозлился на дочь генерала, как будто это она усыпила его с помощью ядовитого кольца, связала, а потом заставила идти непонятно куда на затекших, непослушных ногах.
Арин изо всех сил сжал зубы и шагнул вперед. Дакран произнес что-то на своем языке.
— Что? — переспросил Арин и, покачиваясь, сделал еще один шаг. Он согнул руки в локтях, поднимая связанные запястья повыше — так легче было держать равновесие. Арин попытался пошевелить пальцами. — Что ты сказал?
— Ничего.
— Переведи для меня.
— Хочешь узнать? Выучи язык. — Дакран как будто даже смутился. Он открыл сумку, чтобы убрать кинжал.
Арин решил не упускать возможность и изо всех сил ударил переводчика плечом. Оба повалились на причал. Клинок со звоном упал на камень. Дакран попытался спихнуть с себя Арина, но тот ударил его коленом в живот, откатился в сторону и схватил кинжал.
Только спустя время Арин понял, как ему повезло. Но в то мгновение он не думал ни о чем. Кинжал был у него в руках. Острое лезвие легко разрезало веревки на запястьях.
Дакран застонал, держась за живот. Арин навис над ним. Он сам не помнил, как поднялся на ноги, как сорвал веревки, опутавшие торс. Они кучей валялись на причале. Арин уставился на веревки, а потом перевел взгляд на дакрана. Тот смотрел мимо Арина, поверх его плеча.
Арин обернулся. Лишь сейчас он осознал, где находится: это оказался большой остров посередине реки. Причал представлял собой обширную площадь, окруженную зубчатыми стенами из полупрозрачного камня. Дорога от берега вела вверх, к замку с остроконечными крышами и блестящими, как стекло, стенами.
Но дакран смотрел не на причал, не на дорогу и не на замок, а на одетых в белое стражников, которые навели на Арина заряженные арбалеты. Тот поник, признавая поражение.
— Вот и хорошо, — сказал дакран, встал и протянул руку к кинжалу.
Арин понял, что не хочет расставаться с клинком Кестрель. Это бесило. Дакран забрал кинжал.
— Хорошо.
— Ну что ты повторяешь? Я слышал, — пробормотал Арин.
Начался дождь. Дакран посмотрел на Арина сквозь серую пелену:
— Нет. Я перевел то, что сказал раньше, когда ты сумел подняться.