Преступление в Орсивале
Шрифт:
– В конце концов – и эти два слова полностью отражали невысказанные мысли г-на Домини, – раз уж вы здесь, введем вас в курс дела.
– Нет нужды, – с довольным видом ответил г-н Лекок, – совершенно нет нужды.
– Но необходимо же, чтобы вы знали…
– Что? То, что знаете вы, господин судебный следователь, мне уже известно. Мы имеем убийство с целью ограбления и из этого исходим. Взлом, проникновение в жилище, в доме все разгромлено. Графиню нашли, тело графа до сих пор не обнаружено. Что еще? Арестован Подшофе. Он изрядный плут и в любом случае заслуживает небольшой отсидки. Гепен вернулся пьяный. Против него серьезные подозрения. У него скверное прошлое; неизвестно, где провел ночь, отвечать отказывается, алиби нет… Да, это серьезно, куда как серьезно…
Папаша Планта смотрел на лучезарного сыщика с явным удовольствием. Остальные не скрывали удивления.
– Кто вам сообщил эти сведения? – поинтересовался судебный следователь.
– Все понемножку, – отвечал Лекок.
– Но где?
– Здесь. Я тут уже больше двух часов и даже выслушал речь господина мэра. – И, довольный произведенным эффектом, Лекок отправил в рот пастилку.
– Как же так? – недовольно бросил г-н Домини. – Вы же знали, что я жду вас!
– Прошу прощения, но надеюсь, что господин следователь соблаговолит меня понять. Мне необходимо ознакомиться с местом, осмотреться. Вот я и решил послушать, что толкуют люди, познакомиться, так сказать, с общественным мнением, но так, чтобы меня не опасались.
– И все же, – сурово изрек г-н Домини, – это не извиняет вашего опоздания.
Лекок бросил нежный взгляд на портрет.
– Господин следователь, вы можете обратиться на Иерусалимскую улицу, и вам скажут, что я знаю свое дело. Для успеха расследования сыщику важнее всего – не дать себя узнать. К полиции, хоть это и глупо, как, впрочем, многое другое, относятся скверно. Сейчас, когда стало известно, кто я и зачем приехал, я могу выйти, но никто мне ничего не скажет, а если я стану выспрашивать, наврут с три короба. Меня будут бояться и потому станут умалчивать и недоговаривать.
– Совершенно верно, – поддержал сыщика папаша Планта.
– Так вот, когда мне сказали, – продолжал Лекок, – что это в провинции, я принял обличье провинциала. Я приехал сюда, и все видевшие меня думали: «Этот человек хоть и любопытен, но не опасен». Я втираюсь в толпу, прислушиваюсь, разговариваю, заставляю говорить, допрашиваю, и мне отвечают с полной откровенностью. Я собираю сведения, получаю показания, и меня никто не опасается. Ах, эти орсивальцы – премилые люди! Я уже завел тут немало друзей, и они все наперебой приглашали меня отужинать.
Г-н Домини не любил полицию и почти не скрывал этого. Он не то чтобы шел на сотрудничество с нею, а скорей покорялся необходимости и лишь потому, что не мог без нее обойтись. С присущей ему прямолинейностью он осуждал средства, к которым ей часто приходится прибегать, хотя и признавал их неизбежность. Слушая Лекока, он невольно одобрял его действия и в то же время продолжал далеко не дружелюбно взирать на собеседника.
– Раз уж вы столько знаете, пойдемте осмотрим место преступления, – сухо предложил г-н Домини.
– К вашим услугам, – лаконично ответил сыщик и, когда все стали подниматься, воспользовался этим, чтобы подойти к папаше Планта и протянуть ему бонбоньерку: – Не желаете ли, господин мировой судья?
Папаша Планта не счел нужным отказываться и взял лакричную пастилку, отчего лицо сыщика мгновенно прояснилось. Как любому гениальному артисту, г-ну Лекоку была необходима благожелательная публика, и теперь у него шевельнулась надежда, что ему предстоит работать перед истинным ценителем.
VI
Лекок первым ринулся на лестницу, и ему сразу же бросились в глаза пятна крови.
– Какой кошмар! – возмущенно приговаривал он при виде каждого нового пятна. – Какое варварство!
Г-н Куртуа был тронут подобной чувствительностью. Мэр решил, что полицейского потрясла участь жертв, но он заблуждался. Лекок добавил на ходу:
– Какое варварство! Оставить в доме столько следов! И даже не подумали за собой убрать! Какого черта они вели себя так неосторожно?!
Поднявшись на второй этаж, сыщик остановился у дверей будуара, примыкающего к спальне, и, прежде чем войти, внимательно огляделся. Увидев все, что хотел, он шагнул в дверь со словами:
– Ясно! Моя клиентура здесь ни при чем.
– По-моему, – заметил следователь, – мы уже располагаем некоторыми данными, которые существенно облегчают вам задачу. Ясно, что если Гепен и не был сообщником убийцы, то во всяком случае знал о готовящемся преступлении.
Г-н Лекок опустил взгляд на портрет, украшающий бонбоньерку. Взгляд этот был более чем красноречив: казалось, сыщик делился с дорогой усопшей теми соображениями, которые не смел высказать вслух.
– Да, знаю, – ответил он, – против Гепена серьезные улики. Почему он не желает сказать, где провел ночь? С другой стороны, против него настроено общественное мнение, и это дает мне основания сомневаться.
Сыщик прошел на середину спальни – остальные по его просьбе остались за дверью – и обвел ее своим тусклым взглядом, пытаясь постичь причину ужасного разгрома.
– Олухи! – возмутился он. – Скоты, поразительные скоты! Ну кто же так работает? Если убиваешь людей, чтобы их обокрасть, к чему, спрашивается, громить весь дом? К чему крушить мебель, черт побери? Не проще ли припасти отмычки, самые простые отмычки: шуму от них никакого, а действуют безотказно. Неумехи! Болваны! Можно подумать… – Тут он запнулся, разинув рот, и закончил: – Э, не такие уж они, пожалуй, неумехи.
Свидетели этой сцены замерли в дверях и с любопытством, к которому примешивалось изумление, следили за действиями или, так сказать, манипуляциями Лекока. А он, стоя коленями на ковре, ощупывал ладонью ворсистую ткань между осколками фарфора.
– Мокро, очень мокро; когда разбили этот фарфор, чай еще, несомненно, не был выпит.
– В чайнике тоже могло остаться много чая, – заметил папаша Планта.
– Знаю, – откликнулся г-н Лекок, – я и сам сейчас об этом подумал. Следовательно, то, что ковер мокрый, не поможет нам установить точное время убийства.