Преступники и преступления. Законы преступного мира. 100 дней в СИЗО
Шрифт:
Андрей поблагодарил собеседницу, пожелал ей крепкого здоровья и почему-то долго-долго извинялся за беспокойство. В длинной, суетной толпе спустился в метро. Собираясь с мыслями, прислонился плечом к газетному киоску, пропуская грохочущие разноцветные поезда. Настроения не было, возникали и уходили самые скверные чувства и желания. Казалось, кто-то перековырнул его душу и просеял. Все доброе ушло, а злые пороки остались и прыгали в решете, как мусор из муки второго сорта. Вдруг начал мешать и больно царапать пистолет под мышкой, да и сам себе впервые в жизни показался смешным и лишним.
Подозреваемый
— Привет, Кочкин, — как-то резко произнес капитан и протянул руку.
Павел, такой же маленький, щуплый и светлоглазый, вздрогнул, заметно сник, но крепко сжал его ладонь.
— Здравствуй, Васькин.
Отошли в сторону, настороженно рассматривая друг друга. Павлик удивительно быстро пришел в себя. Ни испуга, ни растерянности, даже подавленности в его глазах Андрей уже не замечал. Скорее, каким-то детским любопытством и наивностью светилось лицо «кровожадного» охотника.
— Ты зачем мне прострелил шапку?
— Извини, я тебе новую куплю. Понимаешь, я — психопат, и пока не сделал тебе больно, не мог успокоиться. Долго себя сдерживал, пытался все забыть, и вдруг твое письмо в газете спровоцировало все мои обиды. Вот я и вернул долг. Если можешь — прости, если нет — я готов дать показания.
Васькин нахмурил брови и молчал, не зная, что говорить и что делать.
— Каменева с тобой живет? — прервал паузу Павел.
— Да.
— У вас есть дети?
— Нет, она все еще фигуру оберегает.
— Обо мне вспоминает?
— Да, часто, — соврал Андрей, — чуть что, сразу «какая я дура, меня Павлик любил, а я за тебя замуж вышла».
— Правда?
Лицо Кочкина покраснело и расплылось в улыбке, покрывшись множеством мелких морщин.
Они еще долго беседовали в магазине, на улице, в кафе, вспомнив все, что их связывало в детстве, но не соединило в зрелой жизни. Павел не хитрил и не лукавил, еще раз сознался, что писал, звонил и стрелял, желая отомстить за унижения. Поведал о своем тоскливом одиночестве. Провел одноклассника к вокзалу, купил билет. Прощались как старые друзья, даже со слезами.
— Ты знаешь, — откровенничал Васькин, — у меня тоже настоящего друга нет. Все так, по надобности или по службе.
— Но у тебя есть Клавдия.
— Господи, да неужели ты ее до сих пор идеализируешь? Она же истеричка и скандалистка, настоящая ведьма, хоть и моя жена.
— Да нет, я все понимаю, но ничего с собой не могу сделать. Это болезнь, у меня на этой почве галлюцинации. Куда ни посмотрю, вижу ее лицо с насмешливой улыбкой.
— Чего ж ты в нее не стрелял?
— В нее не смог, ее жалко. И тебя я не мог убить. У меня первый разряд. Из Марголина все пули в десятку вкладываю.
Расставаясь, обнялись.
— Так ты прощаешь меня? — спросил Павел, глотая слезы.
— Прощаю. А ты меня?
Кочкин прижался к широкой груди Васькина и зарыдал. Его руки судорожно сжались в кулаки, тело вздрагивало и дрожало.
«Вот псих, — подумал Андрей, — но честный и добрый. Лучше меня, намного лучше».
НЕПОСТИЖИМОСТЬ ПРОВИДЕНИЯ
Трудно
Крайне сомнительна и справедливость правоохранительных чиновников, довлеющих рассудком к топору, а телом — к своей рубашке, именуемой мундиром.
Не убеждает и сила законов. Больно уж тесны их рамки для широкого разнообразия жизни, больно уж крепка над ними власть консервативного эгоизма, больно уж прямолинейны они для изворотливой и коварной преступной среды.
Скудное и злонравное бытие не устает подтверждать, что все в нашем мире подвержено хаосу непостижимого провидения и безысходности. Таинственные силы добра и зла как смерчи носятся по широкому полю естества и сознания в запальчивых, воинственных поисках своих друзей и врагов. Их фатальная неотвратимость покрыта мраком страха и недомыслия, хотя на самом деле проста и примитивна.
Всесильная природная необходимость только подталкивает представителей одного вида пороков к покушению на жизнь и благополучие себе подобных. И глупец расправляется с глупцом, завистник гибнет от завистника, вор уничтожает вора, утверждая торжество дикой социальной справедливости.
Доктор исторических и кандидат философских наук Мельник Иван Федорович, еще будучи аспирантом, приучился брать взятки, ну а достигнув звания профессора государственного университета, уже их требовал, ибо не мог без подаяний пополнять свою интеллектуальную и физическую мощь да чувство уверенности в обеспеченности завтрашнего дня. Чаще брал особо ценными подарками за содействие робкому подрастающему поколению в оценке его невежества по таким глубоким и необъятным предметам, как история и обществоведение.
Ведь брать было у кого. Экзальтированные мамочки и папочки, ради своего престижа, как в былые, так и в нынешние времена, всегда готовы по самому тонкому намеку лечь костьми, вручить самый дорогостоящий и редкостный презент, лишь бы протолкнуть любимое чадо на путь должностей и званий. Иван Федорович всегда помогал таким устремлениям и внушал свою признательность щедрым родителям, восклицая:
— Хорошо! Очень хорошо! Отлично! Сразу чувствуется единство школы и семьи!..
В отношении абитуриентов без роду и племени проявлял незаурядную принципиальность, защищая науку от недорослей и невежд:
— Это вам, молодой человек, политология, а не русские народные сказки!… У тебя, доченька, не знания, а видимость знаний!… Э-э-э, батенька, да ты, я вижу, хочешь убедить меня в том, чего сам не понимаешь!…
И так далее и тому подобное. Его нравственные устои настолько поизносились, что представляли собой некое жадное, плотоядное существо. Собственный трехэтажный дом, фешенебельная дача, машина, куча золота и валюты не успокаивали, а еще более будили в нем страсть к новым приобретениям. Даже публикации в научных журналах, составленные способными ассистентами, не так будоражили душу и бодрили дряхлеющее профессорское тело, как антикварные статуэтки, серебряные и золотые монеты, импортные тряпки и обувь.