Преступники. Факел сатаны
Шрифт:
Он взял с полки книгу одного современного публициста, пишущего с философским уклоном, и устроился за письменным столом.
Сумерки наступили неожиданно рано. Баулин глянул в окно — небосвод затянуло тучами.
«Быть дождю», — подумал Евгений Тимурович, зажигая настольную лампу. От ее света на улице стало как бы еще темнее. Зато в комнате — уютнее.
Автор поучал читателя, как добиться нравственного самоусовершенствования. Причем довольно скучно, казенными фразами. Баулин хотел было поменять чтиво, как наткнулся на цитату
«Только вам одному известно, — писал французский мыслитель, — подлы вы и жестокосердны или честны и благочестивы; другие вас вовсе не видят; они составляют себе о вас представление на основании внутренних догадок, они видят не столько вашу природу, сколько ваше умение вести себя среди людей; поэтому не считайтесь с их приговором, считайтесь лишь со своим».
Эти слова Монтеня Евгений Тимурович уже читал когда–то, но сейчас они поразили его, особенно слово «приговор».
Баулин машинально перелистал несколько страниц. И опять его остановила фраза. На этот раз американского мыслителя Г. Д. Торо:
«Между добродетелью и пороком не бывает даже самого краткого перемирия».
Евгений Тимурович взял шариковую авторучку и подчеркнул цитату, как делал это обычно, заинтересовавшись чьей–то мыслью.
«Конечно, — подумал профессор, — все на самом деле есть борьба добра и зла. Мы просто иной раз закрываем глаза на то, что творим. Чтобы заглушить вопль совести. Или специально нагружаем себя сверх меры ненужной суетой, чтобы оправдать нечестные, жуткие поступки…»
Словно в подтверждение этому он нашел в книге заинтересовавшее его высказывание Льва Толстого. Великий русский писатель признавался в письме одному из своих корреспондентов:
«Я сорок лет работал над собой, чтобы из тумана философских воззрений и религиозных ощущений выработать ясные и определенные взгляды на явления жизни — моей самой близкой, ежедневной моей жизни для того, чтобы знать, что хорошо и что дурно. А вы хотите меня уверить, что гораздо выгоднее напустить опять того тумана, от которого я сорок лет освобождался, — тумана философии и любви вообще, возвышенной христианской любви для того, чтобы не видеть опять различия между добрым и злым и спокойно пользоваться трудами других людей, есть плоть и кровь людей, утешаясь возвышенными словами. Нет, это не годится».
Евгений Тимурович смежил веки. Толстой бил, что говорится, не в бровь, а в глаз. Ему, Баулину…
— Не годится, — произнес профессор вслух, — есть плоть и кровь людей… Да, у писателя были свои взгляды на жизнь. А есть ли они у него, Баулина? Если есть, то в чем их суть? Может быть, в том, что…
За окном качались деревья, слышались таинственные шорохи. Поскрипывал флюгер на коньке крыши, будто царапал по сердцу. Форточка тоже качалась, негромко хлопая. Профессор встал, чтобы прикрыть ее, и застыл. В глубине сада мелькнула мужская фигура. Спряталась за дерево. Человек, видимо, заметил в окне хозяина особняка.
«Кто бы это
Страх, который ощутил он сегодня утром там, на речке, снова охватил его. «Неужто опять они?..»
Евгений Тимурович невольно прислонился к стене, спрятавшись от тех, кто пробрался в его двор отнюдь не с добрыми намерениями. Ему вспомнился рассказ Соловейчик о трагедии, происшедшей по вине этой несчастной женщины. А в конце рабочего дня Людмила Иосифовна взволнованно сообщила главврачу, что Кленова не являлась ни на обед, ни на ужин. И вообще ее не видели в клинике с утра.
— Еще философией занимается! — раздался с улицы голос Рогожина. — А что он понимает в добре и зле?..
Главный зоотехник произнес это злобно, с язвительной интонацией.
— Он любит только себя, свою дочь! — вторил Рогожину женский голос. — А жизни других совсем не ценит! Спросите моих детей…
Но голос этот принадлежал не Кленовой и был Евгению Тимуровичу очень знаком. Голос, от которого он просыпался по ночам, когда ему снились кошмары…
Профессор дотянулся до настольной лампы, нажал кнопку выключателя. Свет в комнате погас. Евгений Тимурович осторожно, одним глазом посмотрел из–за оконного косяка на улицу.
Волосы встали дыбом — совсем рядом с домом стояла Гридасова. Но, помимо нее, Кленовой и Рогозина, в саду находился еще кто–то. И кажется, это были женщины.
Баулин отпрянул от окна.
— Безжалостный, алчный человек! — донеслось снаружи.
— Ему нет места среди живых! — зловещим шепотом, однако совершенно отчетливо проговорила Гридасова.
— В тюрьму его! — прозвенел высокий девичий голосок.
На сей раз Евгений Тимурович не мог предположить даже отдаленно, кто это.
«Может быть, позвонить в милицию, сообщить? — промелькнуло в голове профессора. — Нет, ни в коем случае!»
Евгений Тимурович, пригнувшись, чтобы его не было видно из окна, выбрался из кабинета. На цыпочках, тихо, совсем тихо прошел в прихожую, проверил запоры — дверь была закрыта на ключ и задвижку. Затем он ощупью поднялся на второй этаж, в спальню. Закрыл дверь на замок. Не зажигая огня, добрался до постели и залез в нее, укрывшись с головой пледом.
Его била дрожь. Некоторое время он лежал, боясь высунуться. С улицы — ни звука.
Сколько так пролежал в постели, он не помнит. Голоса больше не слышались. Бешено колотилось сердце, казалось, оно вот–вот выскочит из груди.
«Надо выпить настой валерианки, — подумал профессор. — Снимет тахикардию».
Но флакон находился в аптечке на кухне.
Евгений Тимурович подождал. Сердце не успокаивалось. Тогда он, все еще боясь зажигать свет, стараясь не шуметь, спустился вниз. Электрический фонарик лежал на привычном месте. Баулин отыскал настойку, дрожащей рукой накапал нужное количество и выпил. Присел на табурет. Минут через пять тахикардия прекратилась. Он забылся, облокотившись на стол.