Превращенная в мужчину
Шрифт:
Это происходило не один раз. Господин приезжал снова. Как часто? Позднее достаточно бывало лишь его прикосновений. Она уже знала, чего он хочет. Словно какой-то газ исходил от него, как бы одуряющий эфир. Цветы пахли сладко, тяжело. Сквозь облака душных испарений она шла туда, куда приказывал этот господин.
Иногда, когда его не бывало долгое время, жизнь и мысль пробуждались. Тогда-то и давали ей усыпляющие средства, всякий раз иные, чтобы не привыкла. Лайданон, нераван. Или впрыскивания — как называлось это средство? Она не знала, ради чего все это делалось. Когда спрашивала, от ответа уклонялись. Но она хорошо чувствовала, как нечто рождалось в ней: новая жизнь. Раньше, в течение многих месяцев, было иначе. Тогда она только существовала. Была спокойна, тиха, почти неподвижна, как растение. А затем начало что-то созревать, очень медленно, очень постепенно. Она лежала в тесном покрове, туго завязанном, а потом этот покров начал распускаться. Свободнее дышали легкие. Точно у нее вырастали крылья — скоро она полетит в широкий мир.
Лишь немногое уцелело для нее из этих вечных сумерек. Однажды — это было давно — сестра, высокая черная Гертруда, дала ей письмецо. Эндри вскрыла конверт и оттуда выпал маленький золотой сапожок, который она подарила теперь миленькой сестрице Розе-Марии. Эндри прятала его среди подушек, играла с ним. Этот золотой сапожок был от Яна, от ее кузена. Кто другой мог еще ей что-нибудь дать, хорошее или дурное? И, конечно, из-за него находилась она в санатории. То, что с ней тут происходило, случилось потому, что он так хотел. Почему-то ей припомнилось слово «салат».
— Сестра Гертруда, — сказала она тихо, — знаете, что со мною происходит?
Высокая сестра подтянула выше ее одеяло:
— Тише, тише, нельзя так много говорить!
Но она упорствовала:
— Я это знаю, сестра Гертруда. Вы хотите сделать из меня салат. Так распорядился мой кузен, разве нет? Когда я была маленькой девочкой, лет шести, когда пасла гусей на лугах бабушки, тогда мой кузен был уже молодым господином. Он учил меня плавать. Я трусила, не хотела идти в ручей. Он сказал, что я глупее самого маленького утенка. Этот едва из яйца вылупится — уже умеет плавать. Я же страшно глупа, ни к чему не пригодна. Глупа, как огурец! Из меня надо приготовить салат! Однажды в воскресенье утром, когда вся прислуга была в церкви, а бабушка гарцевала в лесу с соколом на руке, он подошел ко мне.
— Пойдем-ка, Приблудная Птичка, — сказал Ян.
Он повел меня на задний двор, за конюшни, где стояло каменное корыто, из которого пили лошади и коровы. В нем плавала утка с желтыми утятами.
— Садись, — сказал кузен. — раздевайся, глупый маленький огурец.
Я это сделала. Как всегда, я была босиком, только рубашонка свешивалась с плеч. Кузен Ян ушел и скоро вернулся с большим узлом. Я сидела на каменном краю корыта, болтая ножками в воде, стараясь схватить утят. Но они были быстрее меня. Он раскрыл свой узел, вынул оттуда уксус и масло, горчицу, перец и соль. У него были и огуречная трава, и майоран, и бедренец. Он уже знал, что требуется для хорошего салата. Еще он принес большой свинцовый котелок с зеленой краской.
— Что ты хочешь с этим делать? — спросила я его.
— Не задавай глупых вопросов! — смеялся он. — Все должно выглядеть так, как оно есть. Молодые утята — желто-золотые, глупые огурцы — зеленые, как трава.
Он взял кисть и начал мазать краской по моему голому телу. Конечно, я ревела, но это ему нисколько не мешало. Он уже привык так обращаться со мной. Затем он вылил мне на голову бутылочки с уксусом и с маслом, посыпал перцу и соли на волосы.
— Надо из тебя приготовить салат, — сказал он, — вкусный огуречный салат. Разбил два крутых яйца, залез руками в мои волосы и все смешал там, и соус лился по моему лицу. Почему я не убежала, сестра Гертруда? Но ведь он был молодым господином в замке, а для меня любимым божеством. И он ведь был прав: маленький утенок умел плавать, я же была и для этого слишком глупа. Вдруг он остановился.
— Я забыл нож! — воскликнул он. — Тебя надо очистить и порезать на тонкие ломтики, чтобы как следует приготовить.
Старый Юпп, бывший у нас кучером, шел из конюшни. Ян крикнул ему:
— Иди сюда, Юпп, дай-ка мне твой ножик!
Кучер подошел, но своего ножика ему не дал.
— Что это опять? — спросил он.
— Я хочу сделать из нее салат, — смеялся кузен, — потому, что она глупа, как огурец.
Старик покачал седой головой.
— Ну и молодчик же ты! — крикнул он. — Где только ты берешь свои сумасбродные мысли! Не знаешь, что для салата годятся только спелые огурцы? Приблудная Птичка — вовсе не огурец, она, в лучшем случае, маленький, совсем незрелый огурчик! А ты проваливай отсюда, иначе я из тебя салат сделаю, слышал?
Кузен не заставил себя долго просить. Он знал старого Юппа. Тот, хотя бы ему и ничего не сделал, но, возможно, рассказал бы бабушке. Она же много не разговаривала, а пользовалась плеткой. Ян соскочил с каменного корыта, засунул руки в карманы штанов и поплелся через двор.
— Отравят каждое маленькое воскресное удовольствие! — ворчал он.
Меня же, сестра Гертруда, взял к себе на конюшню старый кучер. Он три часа скреб и чистил меня, пока я снова не стала чистой.
— Теперь ты уже больше не зеленый огурчик, — сказал старик, — теперь ты — пунцовая редисочка!
Еще целых три недели я пахла терпентином, и кузен зажимал нос, когда меня видел.
Но черная сестра Гертруда не смеялась над этой историей. Она поправила подушки и сказала:
— Теперь ты должна спать.
Эндри медленно гуляла по саду, переставляя одну ногу за другой. Ее вела, наполовину несла, высокая сестра. Было это поздней осенью. На опушке парка блестели усыпанные красными ягодами, согнувшиеся под их тяжестью ветви рябины. На грядах цвели георгины и пестрые астры. Она устала от этого ничтожного передвижения. Сестра принесла шезлонг, и Эндри легла, вытянулась, стараясь быть неподвижной. Немного поодаль, на скамейку возле дома села сестра Гертруда со своим рукоделием. В глубокой тишине не было слышно ни звука, не чувствовалось даже дуновения ветерка. Поздняя бабочка порхала среди барбарисов.
Вдруг зашумело. Синий крытый автомобиль заскрипел по усыпанной гравием дороге, пропал среди высоких кустов рододендрона, снова вынырнул, остановился у ворот. Эндри посмотрела в ту сторону. Она видела, как спрыгнул шофер, открыл дверцу. Оттуда вышли два господина, с минуту переговаривались друг с другом. Затем один в сопровождении шофера поднялся вверх по лестнице. Другой смотрел им вслед, затем снял свою шляпу, сунул ее в карман пальто и провел рукой по своим шатеновым волосам. Он повернулся к экипажу, поставил одну ногу на подножку и помог выйти третьему господину. Взял его под руку, поддерживал. Эндри отчетливо видела его. Молодое лицо было страшно бледно. Под темными глазами — глубокие синяки.