Превышение меры обороны
Шрифт:
Дамоклос Мовракис, учитель, болтал по-английски не настолько уверенно, чтобы сойти за англичанина, – в его речи сквозила школярская точность и некоторая книжность, – но это только облегчало диалог. Зато греческий входил нам в сознание туго, слишком туго.
Мы с Ярой вскоре почувствовали, что даром теряем время. Я, как лицо партикулярное, мог просто плюнуть на деньги и бросить ходить на уроки, с Ярой дело обстояло иначе. Точнее, не с нею, а с нами обоими: откажись Яра от курсов, ее наезды в город могли и вообще прекратиться.
Однажды в большую перемену мы пригласили Дамоклоса пообедать в соседний ресторанчик и к концу застолья наощупь затронули тему пропуска занятий. «Take it easy, – с готовностью ответил Мовракис. – Двадцать долларов с носа – и день свободен. В конце концов вы учитесь здесь за свои, и это не мое дело, как именно вы учитесь: здесь или дома». Грек не сводил горящих глаз с Яры.
Это было большое облегчение, в смысле такая сговорчивость учителя. Теперь мы с легким сердцем прогуливали одно-два занятия в неделю, и мне доставляло особое удовольствие платить греку за Ярины прогулы. Она не возражала, мое дешевое гусарство ей даже, кажется, нравилось.
За пару месяцев все окрестности Пафоса были объезжены и осмотрены, а телесно мы натешили друг друга до не то что бы оскомины, но как бы до семейной сытости, когда лакомое утрачивает аппетитность именно потому, что всегда находится под рукой. Даже выходные без Яры я теперь переносил спокойно.
Она жила на территории фирмы, и это я выяснил довольно скоро, причем без ее помощи. Проследить за Ярой незаметно было непросто, пришлось взять машину в прокате и как-то, сославшись на срочное дело в местном муниципалитете, сорваться до конца урока, чтобы проехать следом за Ярой до самых ворот ее фирмы. Длинный забор с колючей проволокой по верху, фабричного вида здания за забором и неприметный столбик у ворот, в который Ярочка сунула карточку-пропуск. Ворота открылись, ее автомобиль вкатился внутрь двора и... это всё, что мне удалось узнать о ее новой кипрской жизни.
А потом Яру на пару недель отправили в командировку, и, стыдно признаться, но я даже как-то повеселел.
Вообще же здесь становилось скучновато. Стихов я не пишу, читаю в принципе неохотно, а греческие фонемы не занимали меня настолько, чтобы стать чем-то значимым.
Вернулась из поездки Яра. Была суббота, около полудня. Из Ларнаки она зачем-то сразу явилась в Пафос, ко мне, и была вся какая-то нервная, озабоченная, в постели он долго не могла достичь желаемого, так что ее нервозность скоро передалась и мне. Из ванной она вернулась с дурацким тюрбаном на голове: вымыла волосы – значит, планировала пробыть подольше.
– Твой постоянный в отъезде, как я понимаю? – вдруг, сам не зная с чего, спросил я, вложив в вопрос сколько мог невинного любопытства. – Поехал навестить жену и деток?
Она покраснела с головы до пят.
– Какое... – От возмущения ей едва хватало воздуха. – ... Какое бесстыжее, подлое право имеешь ты... – Она снова судорожно втянула в себя воздух. – ...вмешиваться в мою личную жизнь?! Ты?!
– А что такого? – возразил я с вызовом. – Ты позволяешь мне засовывать в тебя мою штучку... вот я и думал, что это меня как-то... позиционирует, так сказать...
– Ты! – снова выкрикнула она, уже со злыми слезами на глазах. – Не думай! Я всё знаю про Гудвина!
«Ай да Зав! – пронеслось у меня в голове. – Ай да Виталик...»
– Какого Гудвина? – сделал я удивленное лицо.
– Ты всё прекрасно понял, подонок... – процедила она и, развернувшись, снова двинулась к ванной.
– Это была оборона, – четко и уверенно произнес я ей вслед. – Превышение меры обороны. Любой суд меня тут же оправдает. И не забывай... – Я выставил в нее палец. – ...между прочим, я спас тогда жизнь твоему... твоему любовнику...
– Я знаю... – проговорила она тускло, задержавшись в дверях. – А то бы давно уже тебя отравила. Вы бы хоть собаку его тогда куда-то пристроили, она же сдохла в квартире от голода и тоски... Труп-то небось тут же запрятали так, что сам черт теперь не отыщет... – Слезы стояли у нее в глазах, крупные и прозрачные, как виноградины. – Вы оба подлые, циничные преступники! И я такая же... – Она отвернулась и взялась за дверную ручку. – ...Тварь. Шлюха... Надо было сдать вас обоих ментам, не задумываясь.
– Я поеду... – сухо проговорила она, выйдя вскоре из ванной вполне одетой.
– Поезжай, – так же сухо ответил я. – И прости, если можешь. В этом не было никакого умысла. Так получилось. И я к тебе очень привязан...
– Я знаю, – проговорила она сдавленным голосом. – Я... тоже. Я тоже не железная, если ты заметил.
– Заметил... – краем рта улыбнулся я и чуть приобнял ее за плечи. – Оставайся, если хочешь.
– Нет, – ответила она мрачно. – Поеду. Надо собраться с мыслями. В понедельник на работу. Там не спрашивают, что у меня творится внутри. Приходится как-то выживать...
– Я угадал про «постоянного»? – спросил я ровно, без иронии.
– Угадал. – Она поправляла волосы перед зеркалом в прихожей. – Ты вообще молодец, сообразительный. – Она сделала презрительную гримаску. – Так деликатно меня выследил. Не догадался, что у нас везде видеосъемка? А фирма проката машин сдала тебя сразу же, причем за бесплатно.
Она уже улыбалась.
– Прекращай эти штучки. Меня могут уволить. Тогда придется жениться. Хочешь кормить меня по гроб жизни? – Она уже снова смеялась, эта вертихвостка.
– Да я бы пожалуй не возражал... – проговорил я радушно.
– Ты нищий! – безапелляционно возразила она. – У тебя даже дома своего нету. Зато есть странные претензии собственника. Это моё тело, запомни! Что хочу с ним – то и делаю.
– Ладно, ладно... – сухо проговорил я. – Тебе пора идти.
Она без удовольствия чмокнула меня в щеку, дверь за ней захлопнулась, а я вернулся в гостиную и первым делом налил себе полстакана бренди. То есть это просто так говорится – гостиная. Она же кабинет и спальня.