Прежде, чем умереть
Шрифт:
— Угу, — кивнула Ольга, закусив губу. — Понятно, — после чего подняла мешок с церковной утварью и заглянула в него. — Где крест?
— Твою мать, обязательно быть такой стервой? — не стерпел я подобного надругательства над нашими добрыми отношениями. — Отдал в счёт застолья. Помрёшь теперь без него?
Ольга уверенным шагом проследовала к стойке и протянула руку раскрытой ладонью в сторону озадаченного Иннокентия:
— Крест, живо.
— Прошу прощения...
— Верни мой крест.
— Отдай ей, Кеша, — ответил я на немой вопрос нашего кормильца. — Сочтёмся, не переживай. А ты, — обличительно указал на Ольгу мой подрагивающий от негодования перст, — раз уж на то пошло, оплати свою
— Я это не заказывала, — повесила она на плечо винтовку и подобрала мешки. — Счастливо оставаться.
— Проваливай!
— Знаешь, — остановилась Ольга в дверях, — когда-то я равнялась на тебя. Но это было давно. Того Кола больше нет.
— Да катись уже к чёрту! И не попадайся мне на глаза, от греха подальше! Тварь небла... — слова застряли в горле, сочась жгучей желчью, к тому же входная дверь давно закрылась и продолжать было глупо. — Налей мне, — махнул я Ветерку. — Всем налей, ешьте, пейте, веселитесь. Иннокентий!
— Чего изволите?
— Кеша, друг сердешный, подскажи, не найдётся ли в твоём роскошном заведении апартаментов без окон.
— Совсем без окон?
— Да, Кеша, глухие непроницаемые стены.
— Есть комната в подвале...
— Прекрасно!
— Но там будет не совсем комфортно.
— О, Кеша, комфортнее сейчас навряд ли где сыщешь. Распорядись подготовить четыре спальных места. Да побыстрее.
— Сей момент.
— Ты серьёзно? — нахмурился Стас.
— Нет, блядь, разыграть тебя решил. Смешно?
— Надо бояться?
— Опасаться, Станислав, надо опасаться. Это никогда не бывает лишним, а сегодня так особенно. До утра никому здание не покидать.
Глава 25
Когда пуля серьёзного калибра проникает в голову, она не просверливает в ней аккуратную дырочку, она создаёт внутри черепа давление, моментально превращающее мозг в пюре, разрушает структуру тканей в области многократно превосходящей собственный диаметр. Если калибр более чем серьёзный, попадание в голову аннигилирует последнюю, преобразует на доли секунды в огромное красное облако и распыляет по окружающим поверхностям тонким слоем. Когда мне хочется ощутить бренность всего сущего, я размышляю об этом. Ведь что такое личность, что такое «Я» — всего лишь электрические импульсы в сером веществе. Прерви их распространение, и всё исчезнет — ни мыслей, ни эмоций, ни памяти. Чисто поймавший головой пулю даже не узнает об этом, ему не будет больно, не будет страшно, обидно или неожиданно, плохо или хорошо, совсем нет, он попросту прекратит своё существование в один миг, и от мыслящего существа с багажом самого разного жизненного опыта останется лишь гниющая органика. И всякая чепуха про наследие, оставленную память, сраных потомков — она сразу теряет смысл. Многократно прокручивая эту мысль, начинаешь лучше понимать фанатиков из Рваных Ран, удобряющих собою землю ещё при жизни. А потом возникает желание лечь на спину, закрыть глаза и свести бесполезные электрические импульсы в сером веществе к минимуму.
Не спалось. Стас нажрался и храпел, как сволочь, что, впрочем, не мешало пребывающему в аналогичном состоянии Ветерку и дёргающему конечностями в попытке спастись от собственных демонов Квазимоде.
— Скажи, лейтенант, — начал я, глубокомысленно глядя в заплесневелый потолок облюбованного нами на ночь подвала, — ты когда-нибудь задумывался, для чего вся эта возня?
— В смысле? — повернул он голову в мою сторону.
— Для чего мы месим говно по жизни, страдаем от ран, холода, голода, обид, разочарований, спим в обоссаном крысами подвале, когда могли
— Ты что-то принял, помимо водки?
— Ну почему сразу принял? Нет. Просто, это ведь так глупо — просерать жизнь, занимаясь всякой неприятной хернёй. Она неминуемо закончится, и мы пожалеем, если успеем, что прожили её так, а не иначе.
— И что ты предлагаешь, устроить оргию, наширяться, уйти в запой?
— У тебя не самая богатая фантазия, но в целом да. Плюнуть на всё и веселиться без оглядки.
— Ну, предположим, повеселишься неделю-две. А что потом?
— Да к чёрту это «потом». Зачем оно? Предадимся безудержному празднику жизни, неистовым страстям и извращённым утехам, на полную катушку, а потом просто... — щёлкнул я пальцами. — И всё.
— Что «всё»? — приподнял бровь лейтенант.
— Конец, всему конец. Его так и так не избежать. Зачем же оттягивать и мучительно ползти к неминуемому финалу, раздираясь в мясо об острые камни бытия, когда можно пролететь с ветерком, под песни, пляски, бухлишко и разврат, да на полном ходу и вмазаться, чтоб чертям тошно стало? Вот представь себе, Павлов, что знаешь день своей смерти. Скажем, послезавтра. Как бы ты потратил оставшееся время? Только не говори, что отправился бы творить добро направо и налево.
— Почему нет?
— А смысл?
— Совесть облегчить, — пожал лейтенант плечами. — С чистой совестью и умирать легче.
— Откуда знаешь?
— Так говорят.
— Кто? Покойники? Где ты этой х**ни понабрался? Взрослый, вроде, мужик, а слушаешь шарлатанов. Слушай меня, я о смерти знаю столько, сколько никто из живых не расскажет. И, анализируя богатейший научный материал в области психологии, что был получен мною за годы ударной трудовой деятельности, могу сделать один неоспоримый вывод — на смертном одре каждый становится эгоцентриком. Пред ликом грядущей пустоты всем посрать на то, что они сделали, их заботит лишь то, чего сделать и познать не успели. И если ты полагаешь, что речь про общественно полезные дела, я тебя разочарую. Близость смерти поднимает из пучины разной переоцененной хуеты самое важное и кристаллизует его, вешает прямо у тебя перед глазами — вот, смотри, смотри, что ты упустил, от чего отказался ради всякой поебени, о которой теперь и не вспомнишь. Жить «по-людски», сохранять добрососедские отношения, откладывать в кубышку на чёрный день, довольствоваться малым — и так год за годом, десятилетиями, до самого конца. Зачем? Какова цель?
— А по-твоему какова? Ради чего стоит жить?
— Думаю, ради момента, когда с полной уверенностью скажешь: «Вот и всё, я взял от жизни, что хотел, больше она ничего не может мне дать, пора двигаться дальше».
— Недостижимо, — поджал губу лейтенант. — Для этого нужно быть аскетом, которому довольно чистой воды и подножного корма. Иначе желания будут лишь множиться.
— Я составлю список, и стану вычёркивать пункты по мере исполнения.
— Захочется вписать новые.
— Пусть так, но я буду знать, ради чего живу и страдаю. А когда надоест, поставлю жирную точку.
— И что, уже есть пункты?
— Пока всего три: воздушный шар, плавучий бордель и собственная церковь. Подумываю над четвёртым — завоевание мира.
— Ты точно что-то принял, — вынес Павлов свой вердикт и перевернулся на другой бок, оставив меня наедине с тягостными мыслями.
Утром, позавтракав остатками ужина, мы вдвоём с лейтенантом отправились разыскивать контору «Девяти Равных», чтобы обналичить свои натуральные активы. Сами активы, дабы минимизировать риск внезапной потери ими ликвидности, остались в подвале под присмотром полусонного Станислава и всегда бодрого Квазимоды.