Презумпция любви
Шрифт:
— Обязательно дам, как ни странно, я ждал вас и приготовил… чахохбили с лобио, грузинская кухня.
— Грузинская? Ну да, грузинская… А почему вы ждали меня, Владимир Сергеевич?
— Да черт его знает… Я как-то хотел помочь вам, психологически, но не смог, подумал, а вдруг… И оно так и получилось, вы пришли.
Малышев положил на тарелку сильно перченую фасоль, добавил не менее перченую курицу, тушенную в томатном соусе, поставил тарелку перед Ворониной. Себе положил то же самое, сел на стул напротив Ворониной.
— Владимир Сергеевич, я пришла сказать вам, что ваш сын, Александр, переведен в лазарет колонии.
Он уставился на нее внимательными серыми глазами, требуя объяснений.
— Да вы не беспокойтесь, это моя инициатива, у парня все в порядке. Он был в карцере, это ужасно, и я попросила начальника колонии… В лазарете хорошие условия.
— Ничего серьезного?
— Нет, конечно, нет, он там отдыхает после карцера.
— А за что попал в карцер?
— Ну… за все хорошее. Во время работы, они там работают, что-то делают… изготовляют, пытался на станке отрубить руку другому заключенному… за то, что тот нехорошо отозвался о его девушке.
— Узнаю Сашку! А девушка не ваша ли дочь, Любовь Георгиевна?
— Моя, Владимир Сергеевич, моя. — Она налегала на чахохбили и лобио, морщась и качая головой. — Вкусно, но… очень много перца. Нет ли у вас чего-нибудь…
— Есть, — сказал Малышев. — Извините, тут положено красное вино, да у меня только водка.
— Давайте водку.
Малышев достал из навесного шкафчика бутылку, две рюмки, наполнил их, одну придвинул Ворониной, она тут же отхлебнула глоток, с облегчением вздохнула.
— Почему вы перевели его в больницу?
— Владимир Сергеевич, я думаю, мы пересмотрим дело вашего сына. Уж извините, что так поздно пришла к этому выводу. Но вы должны мне помочь. Я хочу знать причину, по которой ваш сын напал на своего хозяина.
— Он не его хозяин.
— Да, разумеется.
— Любовь Георгиевна, неужели так трудно было понять эту причину? Сашка мой не дурак, не неврастеник. Он знал, что делал.
— Я думала об этом…
— Вы тогда не думали об этом, вам главное было — есть причина, по которой моего парня можно засадить, так ведь?
— Так, Владимир Сергеевич. Оставим это, я виновата и хочу исправить свою ошибку.
— Ну что ж… Я обещал Сашке, что никому не скажу об этом, но вам теперь, думаю, можно. На его магазин было совершено нападение. Сашку вырубили, испортили много шуб. Ущерб существенный, и Полевик потребовал в качестве компенсации привести к нему девушку Сашки. Он ее видел у магазина, когда она встречала Сашку…
— Она встречала его?
— Да. Видел и… захотел. Просто захотел, иного слова я не могу подобрать, о любви тут и речи быть не может. Воспользовавшись несчастным случаем, решил удовлетворить свое желание. Богатые люди не очень церемонятся с подобными вопросами. «Приведи ее и оставь на ночь, и я прощу тебе большие деньги».
— Он имел в виду Светлану? — спросила Воронина, залпом осушив свою рюмку.
Малышев по новой наполнил ее.
— А вы думаете — кого?
— Понятно… И значит, ваш сын набил ему морду, услышав такое предложение?
— Да.
— Все понятно… — Воронина снова опорожнила свою рюмку, и снова она наполнилась.
Лобио было чертовски вкусным, да и чахохбили тоже, куски курицы прямо-таки таяли во рту, вызывая желание запить их… И она запивала. А потом вдруг заплакала — громко, навзрыд. После гибели мужа это случилось с ней первый раз, но в этой квартире, с этим мужчиной можно было себе позволить, она это инстинктивно чувствовала.
— Любовь Георгиевна… — всполошился Малышев.
Она сама наполнила свою рюмку, выпила.
— Выходит, я защищала подонка, который домогался моей дочери… только на ночь? И осудила парня, который набил ему морду? Какая же я дрянь…
О том, что сама организовала налет на салон мехов, не говорила, это было бы уж слишком… Но и без того слезы душили ее, плакала и истерично кричала, какая она дура. Снова наливала себе водки, давясь, выпивала, и снова плакала…
— Любовь Георгиевна… Люба, перестань психовать! — сказал Малышев. — Ты была в плену своих предрассудков. Ну пожалуйста, успокойся. Мы вместе разберемся с этими делами.
— Но я посадила парня, который защищал мою дочь, как настоящий мужчина! Как я могла?!
— Ты не дура… Знаешь, ты умница, что все же поняла свою ошибку, не каждый на это способен.
— Володя… я дура! Я возненавидела твоего сына, а он оказался таким… как мой покойный муж! Только Игорь мог себе позволить такое, но он был мент, уважаемый, а Саша был никем и тем не менее… Он сделал то, что… Да кто же еще может сделать такое?
Она плакала, растирая ладонями слезы по лицу, а Малышев бережно обнимал ее за плечи.
— Люба, ты замечательный человек, очень честный и чистый, и вообще…
— Нет, Володя, нет! Ты ошибаешься! Я дрянь, которая помешала ребятам жить счастливо… А что — вообще?
— Ты красивая женщина, Люба.
— Ты думаешь? Ох, я такая пьяная, Володя… Не могу показаться на глаза Светке, она и так меня ненавидит… Она вчера, после того как в меня стреляли… даже говорить со мной не стала, Володя-а-а…
— Успокойся, Люба, я по меньшей мере твой друг.
— А по большей?
— Как сама решишь, пойдем, уложу тебя на Сашкиной кровати, отдохнешь немного, а потом провожу тебя домой. Со Светкой сам поговорю.
— Я совсем черствая, да, Володя? Я сухарь?
— Нет, Люба, нет. Ты красивая женщина, просто… все так сложилось. Мы же люди, мы все ошибаемся, бывает.
— Я твоего сына загнала в зону… И ты не презираешь меня за это?
— Ты загнала, ты и вытащишь.
— Да, Володя, я это сделаю.
— Пойдем, Люба, ты устала, тебе нужно отдохнуть.