При свете мрака

Мелихов Александр

Распинаясь в любви до гроба к папахам, черкескам, башлыкам и шашкам, я лишь исполнял свое предназначение служить резонатором, усилителем чужих сказок. Напитываясь ими и сам. Не зря когда-то евреев называли бердичевскими казаками! Я уже отчетливо ощущал на своих плечах черкеску с серебряными газырями, чувствовал тяжесть шашки на украшенном чеканкой пояске, мне пришлось даже дать своему стулу пару шенкелей, чтобы он не очень-то разыгрывался под седлом. Жаль только, что самого меня осадить было некому – мое закусившее удила пьяное великодушие несло меня через овраги и буераки, через провалы и болота: я приносил коленопреклоненные извинения за своих предков-комиссаров, покрывших себя позором за участие в расказачиваниях, и предлагал считать наш брак с Гришкой символическим примирением между классическим и бердичевским казачеством, да, именно казачеством, ибо русское еврейство, отпавшее от своей национальной грезы, за три-четыре десятилетия одолело тот же путь, на который у казачества ушли три-четыре века: вначале бунт и противостояние государству – а в конце верность престолу и отечеству. Ведь еврейское казачество уже двинулось верой и правдой служить новой власти, воображающей себя интернациональной, но обреченной переродиться в национальную, ибо никакая власть, кроме русской, в России удержаться не может. И советская власть совершила роковую ошибку, когда в угоду черни оттолкнула патриотическое еврейство, вместо того чтобы перерождаться вместе с ним.

Но и мы, русские евреи, совершили роковую ошибку, приняв голос черни за глас народа, хотя лишь аристократы духа служат народным гласом, и откачнулись от грезы, подарившей нам крылья, но теперь все расказаченные должны протянуть друг другу руки, чтобы вернуть себе общую окрыляющую сказку, и…

Удержала меня от этого словоизвержения лишь самая последняя не разъеденная чихирем вожжа: неприличное слово “еврей” всегда может спровоцировать какую-то драку. Вдруг бы Гришкин батя принял мои извинения с чрезмерной легкостью, отнюдь не принося ответных извинений за погромы… Почему я и завязал с пьянкой: это страшно понижает уровень бреда, наружу рвется самое первозданное. Но, кажется, я в тот раз все-таки успел “озвучить” свою внезапно народившуюся мечту отличиться в рубке лозы на императорском смотру,

– с чего бы иначе Гришке было обдавать меня такой нежностью черными солнцами своих черкесских глаз:

– Я представляю, как бы ты был хорош в седле!.. Как бы ты взлетал на коня, не касаясь стремени…

Она не раз видала, сколь играючи я перемахиваю через гимнастического коня.

Сивоусый батько, похоже, даже взревновал, завел, подпершись, облокотясь на домотканую скатерть: голубь сизый, голубь сизый, голубка сизийше – батька ридный, мати ридна, а милый риднийше… А потом с сомнением покачал мокрой от пота малиновой плешью:

– Без стремени на коня не всякий заберется…

Ах так? Я обвел их однокомнатную хрущевку требовательным взором – и конь восстал передо мной как лист перед травой.

В тот приезд нам с Гришкой отгородили угол платяным шкафом, который всяко был повыше любого жеребца. Я взялся за его край, слегка присел – и единым махом оказался на его широкой спине. Потолок только был низковат, пришлось припасть к луке. И свесившейся правой руке ужасно не хватало шашки.

– Шашку тебе?.. – В моем богоданном отце тоже взыграла козацкая удаль. – Будет тебе шашка!

Мы оказались на раскаленной улице среди растрескавшегося асфальта и пыльных пирамидальных тополей. Поскольку в те полусвадебные дни мы садились опохмеляться прямо с утра, Старочеркасск запомнился мне до крайности фрагментарно: пыльные тополя, шелудивые собаки – и вдруг оборвется душа: в прогале меж серым бетоном хрущевок внезапно вспыхивает в снегах, горящих как алмаз, седой незыблемый Кавказ. И тут же все снова меркнет в горячей пыли и раскаленном бетоне. Помню,

Гришка куда-то показывает рукой: это моя школа, – но в глазах у меня остается лишь сетчатая калитка да два бетонных квадрата под нею. По этой же причине решительно не помню, как мы с богоданным батей оказались в гараже, – вдруг пахнуло застоявшимся керосином.

Гараж был пуст – “Ладу” год назад угнали абреки. Посуровевший хозяин прикрыл скрипучие ворота, но из-за щелей все было видно. Как тогда с

Танькой в тарантасе.

Старый казак спустился в ремонтную траншею, присел, пошарил и выбрался наружу с чем-то длинным, умотанным в промасленную ветошь.

Размотал – и в пыльных лучах действительно вспыхнула самая настоящая шашка, с продольными желобками вдоль лезвия.

Она оказалась намного тяжелее, чем я ожидал, но зато удивительно пришлась мне по руке. Рукоятку составляли две пластины из какого-то дерева с грубой диагональной насечкой, но они были столь благородно отполированы ладонями моих богоданных предков, что я прямо-таки кожей почувствовал их рукопожатие.

Я несколько раз еще не в полную силу крест-накрест рассек светящуюся пыль и понял, что наконец-то вернулся к давным-давно знакомому и обожаемому делу.

Я подбросил промасленную тряпицу и уже всерьез со свистом рассек ее на лету.

– Настоящая гурда, – словно с сообщником, поделился я с наследником клинка, но он не понял, на что я намекаю.

А мне надо было бы намекнуть, что у нас в России чужое почти всегда кажется более поэтичным, чем свое.

– Раньше за нее срок можно было получить, – тоже со значением ответил мне потомок расказаченных. – Да и сейчас лучше не показывать.

Мы набили старый ватник невесть откуда взявшейся соломой и водрузили его на верстак, подобно римскому трофею. Старый рубака ахнул со всего плеча, но только сплющил свою жертву. Я же с потягом развалил ее до седла. И принялся учить старшего товарища по оружию знаменитому баклановскому удару. Однако не успел – ватник слишком быстро распался на никчемные, клубящиеся серой ватой ломти.

До сих пор ощущаю в руке эту упоительную тяжесть… Уж до того убедительно с нею чувствуешь себя /кем-то/. Отлично понимаю Гришку: черноокая казачка подковала мне коня – заманчивейшая пьеса для обоих актеров. Но когда она под балдой принимается играть в спектакле одного актера, отводя мне роль бессловесного зрителя…

Я знаю, высокие души не могут прожить без мечты о какой-то своей особой миссии в этом мире. И сказку о своем предназначении – коего не имеет ни единый из смертных – невозможно сочинить без сказки о своем происхождении, о заключенных в нем предзнаменованиях. Сказка индивида невозможна без сказки рода, а потому национальные химеры всегда окажутся сильнее личных и корпоративных, – ведь одни только национальные грезы уходят в седую древность, навевая отрадные мечты о каком-то бессмертии… Но в каких же казачьих былях или черкесских небылицах Гришка отыскала, чтобы верная жена, предварительно ударившись о косяк, выходила из ванной в мотающейся рубахе и твердой нетвердой поступью отправлялась на кухню, откуда немедленно раздавался разлетающийся звон грохнутой посуды? А когда, поеживаясь от брезгливости, супруг сунется ей помочь, она, высясь императрицей

Екатериной среди осколков, с надрывом взывала: “Прошу тебя, уйди!..”? В сущности, я соглашаюсь глотать всю эту низкопробность только потому, что знаю: сейчас она глотает феназепам, а через десять минут завалится у себя в спальне перед телевизором глотать что-нибудь еще из припасенного кумганчика, пока не сомлеет, а телевизор будет греметь и сверкать на безобразно повышенных тонах – то гульба, то пальба, – и когда идиотизм стрельбы и воплей примет окончательно бредоподобный характер, это будет означать, что теперь настала очередь и для меня разыгрывать свой спектакль, в котором уже она сделается насилуемой статисткой.