При вечернем и утреннем свете, Сухарев (Сахаров) Дмитрий Антонович

При вечернем и утреннем свете

Сухарев (Сахаров) Дмитрий Антонович

Помню Страстной монастырь, Кинотеатр «Палас», Пушкин в ту пору стоял Вовсе не там, где сейчас. Помню, стоит неживой И не поднимет руки, Глядя поверх мостовой На Путинки, Путинки. На Путинках, Путинках В мареве утренних лет, Как на лепных потолках, Тени струились и свет. Помню огромность окна, Света и теней струю. Восемь семей, как одна, В том коммунальном раю. Помню ту кухню в чаду, Тех керосинок слюду, Много в квартире жильцов, Восемь одних лишь отцов, Мало в квартире добра, А на асфальте двора — Мы, коммунальный приплод, Родины нашей оплот. В кинотеатр «Палас», Помню, водили и нас, Помню, ходили с отцом, Пушкин был темен лицом. Будто сто лет — не сто лет, Поднял Дантес пистолет, И усмехнулись усы, И пошатнулись отцы. Все, что творилось во тьме, Знали

наутро дворы, И оседали в уме Правила взрослой игры. Правила те — пустяки! Вот и возникли стихи Правилам тем вопреки Про Путинки, Путинки… 1972

Двор

А ташкентский перрон принимал, принимал, принимал эшелоны, Погорельцы и беженцы падали в пыль от жары, Растекались по улицам жалкие эти колонны, Горемычная тьма набивалась в дома, наводняла дворы. И на нашем дворе получился старушек излишек, Получился избыток старух, избежавших огня, И старухи старались укрыться под крыши домишек, Ибо знали такое, что вряд ли дошло б до меня. А середкой двора овладели, как водится, дети, Заведя, как положено, тесный и замкнутый круг. При стечении лиц, при вечернем и утреннем свете Мы, мальчишки, глядели на новых печальных подруг. И фактически, и фонетически, и хромосомно Были разными мы. Но вращательный некий момент Формовал нас, как глину, и ангелы нашего сонма, Просыхая под солнцем, все больше являли цемент. Я умел по-узбекски. Я купался в украинской мове. И на идиш куплетик застрял, как осколок, во мне, Пантюркизмы, и панславянизмы, и все горлопанства, панове, Не для нас, затвердевших до срока на дворе, на великой войне. Застарелую честь да хранит круговая порука! Не тяните меня, доброхоты мои, алкаши,— Я по-прежнему там, где, кружась и держась друг за друга, Люди нашего круга тихонько поют от души. 1974

Менуэт

Ах, менуэт, менуэт, менуэт, К небу взлетающий, будто качели! Ах, эта партия виолончели! Годы минуют, а музыка — нет. Мамка доходит в тифозном бреду, Папка в болоте сидит с минометом, Я, менуэт раздраконив по нотам, С виолончелью из школы иду. Гордо гремят со столба имена, Золотом полнится ратная чаша, Встану как вкопанный: бабушка наша! Бабушка наша — при чем тут она? Чем же ты, бабушка, как Ферапонт, Обогатила наш Фонд обороны? Что за червонцы, дублоны и кроны Ты отдала, чтобы выстоял фронт? Бабушка скалкою давит шалу, Дует в шалу, шелуху выдувая, Тут ее линия передовая — Внуков кормить в горемычном тылу. Бабушка, пальцы в шале не таи, Имя твое прогремело по свету! Нет перстенька обручального, нету,— Знаю я, бабушка, тайны твои!.. …Что за война с тыловой стороны, С той стороны, где не рыщет каратель? Все же — скажу про народный характер И про народный характер войны. В том и характер, что дули в шалу Или под пулями падали в поле, Только бы в школе порхали триоли, Как на беспечном придворном балу! Ах, этот бал, эта быль, эта боль, Эти занятья по классу оркестра, Нежные скрипки, прозрачный маэстро, Музыка цепкая, как канифоль. Ах, этот Моцарт, летящий вдали, Эта тоска по его менуэту! Бабушки нету, и золота нету, Нового золота не завели. 1974

Театр

Теперь уж поздно влюбляться заново В нелепость жеста и пыль кулис. Моей Актрисой была Бабанова — Теперь уж поздно менять актрис. Влюбленный отрок, в года невинности Я рос за сценой. Теперь я стар. Теперь я знаю, что значит вынести Свой крест, и возраст, и долг, и дар. Я видел львицу, металл кусавшую, Ей править миром хватало сил! Она царила! — и часто с Сашею [1] Была свирепа; он все сносил. Как прост и важен был жест Лукьянова! Когда Ромео спускался в склеп, Его котурны бесили Главного,— А я не видел, что он нелеп. Люблю котурны! Хитон обтреплется, А мы котурны возьмем в слова. Театр — нелепость. И стих — нелепица. И жизнь нелепа! И тем — права. 1981

Александр Павлович Лукьянов был многолетним партнером М.И. Бабановой на сцене Театра Революции.

Тиф

Как в тылу глубоком, в тыловой глуши, У пустынь под боком, в городе Карши Умирала мама от тифозной вши. Бредила-горела, и в бреду таком Распевала-пела тонким голоском, Истлевала-тлела, плакала тайком. А в тылу глубоком, а в тылу В сыпняке лежали на полу, А в тылу в ту пору голодали. Ни родных, ни близких — ни души, Но в Каршах, но в городе Карши Моей маме умереть не дали. Кто они, и где теперь они, Люди, обеспечившие тихо, Что живет положенные дни Мама, умиравшая от тифа? Железнодорожные огни, Железнодорожная больница… Надо бы хоть нынче поклониться. Как ушли ступени из-под ватных ног, Заплясали тени, зазвенел звонок, Голова обрита: — Это я, сынок… 1973

«За отвагу»

Почернела отцова медаль, Превратившись в предмет старины, С той поры, как навек отрыдал Дикий ветер великой войны. Оттого, что не дышит

ребро Возле тыльной его стороны, Почернело навек серебро, Превратилось в предмет старины. Нынче некому бляху носить, В коробчонке чернеет она. Нынче некого даже спросить: За какую отвагу дана? У какого такого села, Положившись на память мою, Полегла, полегла, полегла Минометная рота в бою? Погубил! Про запас не спросил — Молодая была голова. Никаким напряжением сил Не воротишь отцовы слова. Почернел героический миф, Погрузился в последнюю тьму, Где, последний окоп раздавив, Черный танк растворился в дыму. 1979

Сказка

Уж как сладкое варенье Старуха варила, Того-этого кормила, Любого кормила. Тому кружку, тому плошку, И вдвое, и втрое. Комиссары и евреи, Выходи из строя. Тому кружку, тому плошку, Тому поварешку. Комиссары и евреи, Скидай одежку. А кого старуха любит, Тому ложку пенки. Комиссары и евреи, Становись у стенки. А в раю, раю небесном, Где в птахах ветки, У калитки ждут не предки, Ждут малы детки. Малы взлётки черным пеплом Взлетели в трубы, Малы детки белой пеной Обмоют губы. Уж как было угощенье У лютой стряпухи, Как слетались на варенье Зеленые мухи. На очах-то мухам сладко, На сладком сытно. Всё б сожрали без остатка Конца не видно. 1977

Первые уроки

Все васильки, васильки…

А. Апухтин

Мой дед Володя Павлов Великий был актер. Неправда, что Качалов Володе нос утер. Хоть Качалова из МХАТа На руках народ носил, Зато дед поверх халата Нарукавники носил. Любому ль по плечу Одежка счетовода? А в ней-то вся свобода — Читаю, что хочу! Мне было десять лет, И выше всех наград Мне было, чтобы дед Промолвил: «Я вам рад. Откиньте всякий страх И можете держать себя свободно,— Я разрешаю вам. Вы знаете, на днях Я королем был избран всенародно». И мрак военной сводки Куда-то отступал, Когда под рюмку водки Мне дед стихи читал. И балахон Володин Меня не угнетал: Был дед душой свободен, Осанкой — благороден, А голос густ и плотен — То бархат, то металл. И я себя держал Свободно и дрожал, Гусиной кожей впитывая строки. И помню до сих пор Тот васильковый взор И те свободы первые уроки. 1980

Мы ушли от Никитских ворот

Во дворе 110-й московской школы стоит памятник ребятам, не вернувшимся с войны. Говорят, он поставлен на деньги, собранные жителями окрестных домов.

Напротив той церкви, Где Пушкин венчался, Мы снова застыли в строю. Едим, как в то утро, Глазами начальство, Не смотрим на школу свою, Отсюда, из сада, Мы с песней, как надо, Всем классом пошли под венец — С невестой костлявой На глине кровавой Венчал нас навечно свинец. А то, что у нас Не по росту шинели, Так это по нашей вине: Мы попросту роста Набрать не сумели, Добрать не успели к войне. Пускай неказисты, Зато не статисты — Мы танкам не дали пройти. Мы сделали дело, Мы — тело на тело — Ложились у них на пути. Хоть мы из металла, Но нам не пристало Торчать у Москвы на виду: Мы не были трусы, Но были безусы, И место нам в школьном саду. К нам Пушкин приходит Молчать до рассвета, Во фраке стоит в темноте, А рядом во мраке, А возле поэта — Наташенька в белой фате. 1972

Мгновенье

В телефильме «Семнадцать мгновений весны» Промелькнуло мгновенье далекой войны, Припыленное давностью дня, И я понял, что я этот день узнаю И что именно я на экране стою, И прожгло этой мыслью меня. Хроникальные кадры, а фильм игровой, Настоящие бомбы, и грохот, и вой, Но, как некогда, снова, опять Отодвинулась кровь, и умолкла война, И упала на нас, на меня тишина, Будто бомба, рванувшая вспять. Там был я, и мой двор, и другие дворы, Меньше года осталось до мирной поры, А детали я мог позабыть. Не в начале войны и не в самом конце - Сколько нас на Садовом стояло кольце? Миллион человек, может быть. Сколько их мимо нас под конвоем прошло? Я за давностью лет позабыл их число, Да казалось — и нет им числа. И не щурясь, не жмурясь, не хмуря бровей, Мы смотрели на воинство падших кровей Без особого вроде бы зла. Мы стояли, никто головой не вертел, И никто говорить ничего не хотел, Мы смотрели — и только всего. И у старых старух, у последней черты, У предела безмолвья не дергались рты, И не крикнул никто ничего. И старательно шли они — эта орда, И как будто спешили куда-то туда, Где хоть вдовы забьются в тоске! Но застыла Москва молчаливой вдовой, И застыли дома, как усталый конвой, И мгновенье застыло в Москве. Долго длилось мгновенье, и мы, пацаны, В океане людском в океан тишины Перелили до капли свою. Будешь фильм пересматривать — лучше смотри Это мы, это Малая Дмитровка, 3, Это я там в народе стою. 1975

1 2 3 4 5 6 7-24

Комментарии: