При вечернем и утреннем свете

Сухарев (Сахаров) Дмитрий Антонович

Холмы

Как ладно написал: печаль моя светла. Светла моя печаль, легка моя кручина, И жизнь моя не вся еще прошла — Ну что с того, что знаю, что умру? Но весело смотреть, как на ветру Качается крушина. Холмы мои, я снова к вам пришел В преддверии зимы вдохнуть ноябрьской прели, Ладонью потрепать шершавый черный ствол — Ну что с того, что ветры налетели? Да нет, не люты здешние метели, И мы друг другу, нет, не надоели — Опять пришел. Вас ветры прознобили В преддверии зимы, но мой апрельский след Храните вы, и мы за двадцать с лишним лет Друг друга, нет, не разлюбили. Мне кажется, я все сказал, что мог. Комок остался, а слова прогоркли. Осталось жить в преддверии зимы, Осталось знать: любовь моя — холмы, Не горы и не долы, а пригорки. Мне кажется, я все у них спросил. Засим — молчанье. И если для молчанья хватит сил, Го, может быть, кто знает… 1981

Кабы дома

И забитой была, и убогой, Но на крыши хватало соломы, И продрогший в Италии Гоголь Вспоминал наши теплые

домы, Обворачивал косточки шерстью И вздыхал и смотрел за порог. Я и вспомнил про Гоголя лишь оттого, что продрог, Что продрог и пожертвовал честью, Обвернув свои косточки шерстью. А слова про Италию это всего лишь предлог, Чтоб, вздыхая, вздыхая, вздыхая, смотреть за порог Да за край окоема. Кабы дома, Так я бы соломки под бок Подоткнул — И заснул. 1985

Подражание Петёфи

Уж если драться, то в полку У маленького Бема. Но не продраться к старику, И в этом вся проблема. А сам старик не знал проблем, Где честный бой — там честный Бем, Совсем как Че Гевара. Мы с ним простились насовсем В бою у Шегешвара. Во славу русского орла И габсбургского рода Орда терзает города Свободного народа. У нас, ребята, дело мрак, Нас русский царь зажал в кулак, Кругом одни казаки, Но даже бардам как-никак Найдется дело в драке. Уж если сдохнуть, то в бою, Уж если пасть — с разбега. А я по-русски подпою, Уж ты прости, коллега. У русских втрое батарей, А Бем обнимет пушкарей, Надушен и опрятен, И мы подохнем не скорей, Чем генерал Скарятин. Когда ж казак на всем скаку Тебя проколет пикой, Ты плюнуть в морду казаку Успей в расправе дикой. Теперь лежим, и ночь глуха, А все же мы недаром Во славу песни и стиха Себе вспороли потроха В бою под Шегешваром^{7}. 1987

Огороды

Бабка Оля ходить не могла, Огород поднимала ползком: Все ж полвека, поди, прожила, Как простилась навек с мужиком. А теперь пропади огород — Довершилися Олины дни. Вот и ваш, горемыки, черед. Все ж полвека трубили одни. Хуже нет, как одной помирать В коченеющей мертвой избе. Ты прости свою Родину, мать, Что забыла она о тебе, Что полвека к солдатской вдове Собиралась, да не собралась, Что гордыня у ней в голове, От гордыни она и спилась. Умирают старухи мои, Умирают кормилицы, Догорают лучинки-огни На великом горнилище. За вдовою уходит вдова, Умирает в окошечке свет. …«Здравствуй, Марфа Андревна,— жива!» Засмеется смущенно в ответ. 1987

Окно

«Чем клясть вселенский мрак, Затеплим огонек». Так думает дурак. А умным невдомек. И легче дураку. И в мире не темно. И умные стучат К нему В окно. 1986

Окликни улицы Москвы

Замоскворечье, Лужники, И Лихоборы, и Плющиха, Фили, Потылиха, Палиха, Бутырский хутор, Путинки, И Птичий рынок, и Щипок, И Сивцев Вражек, и Ольховка, Ямское Поле, Хомутовка, Котлы, Цыганский Уголок. Манеж, Воздвиженка, Арбат, Неопалимовский, Лубянка, Труба, Ваганьково, Таганка, Охотный ряд, Нескучный сад. Окликни улицы Москвы, И тихо скрипнет мостовинка, И не москвичка — московитка Поставит ведра на мостки. Напьются Яузой луга, Потянет ягодой с Полянки, Проснутся кузни на Таганке, А на Остоженке — стога. Зарядье, Кремль, Москва-река, И Самотёка, и Неглинка, Стремянный, Сретенка, Стромынка, Староконюшенный, Бега. Кузнецкий мост, Цветной бульвар, Калашный, Хлебный, Поварская, Колбасный, Скатертный, Тверск И Разгуляй, и Крымский вал. У старика своя скамья, У кулика свое Болото,— Привет, Никитские ворота! Садово-Сухаревская! Окликни улицы Москвы… 1985

Чарда

А теперь и черешню спилили, всего и делов, Стало больше пространства, что значит посадочных мест, А кто сел, тот и съест, значит, больше суммарный улов, Я имею в виду уловление денежных средств. Что осталось от чарды? — стихи мои, несколько слов, Под черешней записанных в меланхолическом сплине. А у новых хозяев затылок багряно-лилов. И черешню спилили. Все пространство столов заграбастано западным немцем. Худосочный восточный на травке жует бутерброд. Что касается нас, получивших под мякоть коленцем, Нас — в музеи, в музеи, мы самый культурный народ. Что касается лично меня, у меня геркулес, Лично мне безразлично, кому там скатерку стелили. Старый волк, я уйду с геркулесом за пазухой в лес. А черешню спилили. 1987

Глухая крапива

На утлое бревно, Подставившее бок Сентябрьскому неясному теплу, Присела стрекоза и часто дышит. В ее больших сферических глазах Задумчивость. Сидим бок о бок. Мне некуда спешить, ей некуда спешить, Сидим, и ладно. Все же иногда Посматриваю: как там поживает Моя соседка? И моя соседка Приподнимает голову с вопросом. Зачем Колумб Америку открыл? Оса, Набегавшись до самоуваженья И вникнув (или сделав вид, что вникла) В подробности поверхности ствола, Блаженно моет морду по-кошачьи. А рядом дремлет Катица-богар. Еще пожарник лапкой чистит ус. Еще порой к нам прилетает муха И тоже греется. Еще паук Выстраивает

солнечную сеть В пространстве между веткою лещины И нашим общим капищем, бревном. И сеть свою он строит так лениво, Так нехотя, что вроде и не знает, К чему она: Уж вряд ли для того, чтоб нарушать Идею ненасильственного мира, Гармонию не-Ноева ковчега, Плывущего неведомственным курсом По воле волн, По воле волн глухой крапивы. Посидим на солнышке, будет нам загар, Принесет нам хлебушка Катица-богар. Катица-богар! Катенька-жучок! Черного и белого дай нам на сучок! Так вот зачем плетется паутина — Чтоб в небе полетать, Чтоб улететь на небо И хлеба принести всему бревну! Так вот куда наш ствол, наш утлый плот, Наш славный челн, летучий наш голландец («А это, извините, Левитанский»,— «Катитесь вы!»),— так вот, я говорю, Куда летит безумный наш Икар По воле волн глухой, как мир, крапивы. Божия коровка! Полетим на небо! Но Катица-богар все спит да спит. Зато пожарник По-прежнему усердно чистит ус: Пожарники не спят, они — дежурят. И все-таки здесь кое-что неясно. Когда я был моложе лет на сорок, Пожарников солдатиками звали. Зачем Колумб Америку открыл? Зачем и кто Клопу менять название надумал? Иль дело в том, что, отслужив свой срок, Былой солдат в пожарники подался И ныне служит скромно и бессрочно Неявственному солнцу сентября, Идее ненасильственного мира На поприще неведомственных волн Глухой крапивы? 1986

«Прости, что я море люблю в окуляр микроскопа…»

Прости, что я море люблю в окуляр микроскопа, Но как он хорош, этот бойкий, веселый планктон! Как взгляд археолога греется прахом раскопа, Так мой в теплой луночке тонет, а бездна — потом. И мелкая сволочь, с космическим ужасом споря, Врывается весело в светлое поле на миг, И прежде чем море живое исчезнет из поля, Мы что-то друг другу успеем сказать напрямик. 1987

Отчего болит душа

У одного христианского философа, Решавшего свои проблемы За двести с лишним годочков до нас с вами, Я нашел замечательное суждение По вопросу, который меня давно занимает. «Отчего болит душа?» — Спрашивает ученый богослов. И ответ дает такой: «Душа болит — от мыслей». И вправду, мои золотые, и вправду — от мыслей! И долго листал я труды скородумного старца В надежде узнать, ну а мысли-то, мысли откуда, Но не было знака. Зато мне попалось Еще одно славное место, Которое, верю, заденет и вас за живое. «Милостивый государь Иван Иванович! — Пишет мыслитель доверенному корреспонденту.— Бога ради, постарайтесь о шубке ярославской. Зима идет, а старость давно уже пришла. Надобно для нее теплее и легче, Да сия же купля и по нищенскому моему капиталу. Если ж умру, Тогда приятели не допустят бранить меня, мертвеца Заплатив за меня должок, Который один только и есть». И вправду, мои золотые, и впрямь заплатили б! И вот что особенно ценно — Что бог-то помянут по делу, Не то что у праведной прорвы иных скородумов, Которые так раззвонили гипотезу бога, Что срам, да и только. Звали философа Григорием Саввичем. Старик и вирши пописывал. А как не писать? Зима идет, а старость давно уже пришла, И просьба о шубенке, ей-богу, не грешна. И все же мы не правы, блатных щедрот взалкав, Еще чего, дубленка! Засунь ее за шкаф. Пускай в дубленке ходит По Невскому поэт, Которому подходит Дубленый силуэт. А мы в каком-то смысле И в рвани хороши: Душа болит от мысли, А мысли — от души… Здесь просилось: Была б душа в нирване и т. д., Но Григорий Саввич подсказкой пренебрег И закончил достойно: «Боже мой! Коликой я дурак, Забочусь о шубьонке, Будто в ней обитает со вшами блаженство! Так-то мы, любезный приятель, малодушны, В телесных надобностях попечительны И проворны». Дату ж проставил предположительно: «Друга половина вересня 1791 р(оку)». 1987

Коневичи

Уж как кореш кореша волок В Коневичи, горный хуторок, Тропочкой, взбирающейся круто, С нитроглицеринчиком в горсти. Думали, вовек не добрести. Добрели. Хорошая минута. Выбрались и встали в полный рост. Высится над кручею погост. Кто ж это глядит на гостя косо? Коневичи в саблях и усах, Коневичи с трубками в устах — Грозные хранители утеса. Кореша встречает отчий кров, Коневич-отец кричит, суров: «Как тебе не стыдно, срам те било! Гостя уморил бы, что тогда?» (Тропочкой крутою, вот беда, Гостюшке дыханьишко отбило.) Коневич восьмидесяти лет Гостя волочет на табурет — Около печурки поспокойней. Вслушиваясь в Коневичей речь, Гость мечтает: здесь бы и прилечь В Коневичах, возле колокольни. Здесь и отдохнуть в конце концов Около усатых удальцов, Высеченных местным камнеделом; Так, чтоб с высоченной вышины Долы были свежие видны, Спящие в тумане отверделом. Коневич-отец несет вина, Посидите, молит, дотемна, Переспите тут, а с утра доле; Добрым сыром хвастает старик; Вслушиваясь в Коневичей крик, Гость соображает: козий, что ли? «Козий, что ли?» — спрашивает у Кореша, а тот ни тпру ни ну; Коневич-отец, сидящий рядом: «Козий, козий»,— гостюшке в ответ. Меркнет за окном небесный свет. Гость глядит на сыр хорошим взглядом. Мур да мур, мурлычет кот сквозь сон, Все угомонится, спит и он; Горы прикорнули у порога; Даже псы не брешут из конур. Как там у Сережи? — Warte nur. Balde [14] . Скоро. Подожди немного. 1987

14

Подожди немного. Скоро (нем.).