При вечернем и утреннем свете

Сухарев (Сахаров) Дмитрий Антонович

Ручей

Я видел ручьи — Тарахтит ручей, Гремит ключами, как казначей, Несется, подпрыгивая и лязгая,— Не ручей, а сплошная кавказская пляска. Мой — не такой. Он не мечет пеной. Он течет спокойно, Я бы даже сказал — степенно. Он в степенстве подобен папскому нунцию, Его не заставишь бежать скорей. Но он выполняет важную функцию — Лес поит и лесных зверей. Наверно, только звериные выродки Не знают дороги к этой вырубке. Место это вроде клуба лесного, Так сказать, Лесного коллектива основа. Тут и звери-мамы С детьми малолетними, И старушки в панамах С неизменными сплетнями, Тут ребята из разных классов (и видов) Хохочут в сторонке, остроту выдав, Но чтоб не развиться Взаимной ярости, Каждый вид резвится В соответственном ярусе. На елке белки Играют в считалки, Журчалки в горелки Играют в таволге. А по дну речонки, Оживленно судача, Гуляют ручейники Без отрыва от дачи. В заводи темной снуют тритоны, И забот у каждого — по три тонны. Скажем

прямо: икринку выметать — Это не то что лосенку вымя дать. (Я лосиху обидеть отнюдь не жажду, Но учтите тяжесть тритоньего труда: Надо склеить конвертом Травинку каждую И икринку каждую Запечатать туда!) Так проходят здесь дни — в делах и визитах, И никто часов не считает толком, И не нужно никаких дополнительных реквизитов К этим ромашкам И к этим елкам. Ах, черт! Я тоже люблю вот это — Прогретое солнцем лесное лето. Чтоб лечь на припеке В высокой травище, А сбоку Какая-то птаха свищет, И кроны осин Дрожат, как подранки, И скромная синь На небесном подрамнике, И бронзой окрашен Сосновый багет, И мураш бесстрашно Ползет по ноге. А между тем и темнеть пора, И темпорариям [2] спать пора — Уже дрозд поет и соловей поет, А ведь Рана очень рано встает! Сном любой заражен, Но чтоб не было хворости, Мы костер разожжем На отборнейшем хворосте, А потом на перине Из еловых лап Зададим звериный Непробудный храп. Так приятно проснуться В сверканье и гаме, И по этому нунцию Шлепать ногами, И знакомиться с теми, С кем еще не знаком, И себя Безусловно Не считать чужаком! 1955

2

Рана темпорариа (Rana Temporaria) — травяная лягушка.

Птичий рынок

Люблю я Птичий рынок, Там царство птиц и рыбок. Бросьте вы догадки, Едемте со мной! В девять у Таганки Каждый выходной. Люблю я Птичий рынок, Но не всё подряд, В рыбках я не прыток, Люблю я птичный ряд. Я хожу здесь праздно, На душе прекрасно, До чего здесь разно! Даже смотрят разно! Ласково — любители Мелодичной твари, А ее губители — В думах о товаре. Дядя Миша, стрелочник, Козырек заломан, Предлагает пеночек, Да не нам, зеленым, Не глядит на деньги, Бровь тяжела: «Лучше-ка, студентики, Берите вы щегла». А вот мыслитель с тростью, Он тут не ради выгод, Он говорит со страстью, Он излагает вывод: «Не принимайте душа, Не делайте зарядку, Лучше просто слушайте По утрам зарянку!» По соседству в ящике Кучею скворцы. Аж хрустят как хрящики Стихшие певцы. Я гляжу на ворога, Он стоит, мордаст. Он не то что скворушку — Он отца продаст! Люблю я Птичий рынок — Толкающий, толкующий, Законный поединок Пичуги и акулищи. Разно здесь толкуют, Всяко здесь торгуют. Западки да сети, Старички да дети… 1958

Каждому положен свой Державин

Каждому положен свой Державин — Тот, что нас обнимет, в гроб сходя. А уж как творим, на что дерзаем, Это будет видно погодя. Каждому положен свой орел — Тот, что осенит крылом могучим, Дабы ты могущество обрел И парить над бездной был обучен. Мой орел был рыж и синеглаз, Дело было зимнею порою, Подошел старик Державин к строю, Улыбнулся каждому из нас. Каждому из нас, кто пел в строю, Он улыбку подарил свою, Каждого пощекотал усами — Остальное добывайте сами. Добываю. А земля взяла Моего веселого орла, И давным-давно «Литературка» Обронила должную слезу. Я-то лично ни в одном глазу. А никак не забываю турка. Каждому положен свой Хикмет — Рыжая рискованная птица. А уж не положен — значит, нет, Нечего тогда и шебутиться. Нам-то хорошо, у нас кредит: Всю агитбригаду в миг удачи Целовал Назым на зимней даче! Это нам отнюдь не повредит. 1973

Воспоминание о сорок девятом

Бурьян, канавы, мокреть. У колышка — коза. На нас, лохматых, смотрят Круглые глаза. Блей, коза, и мекай, Кумекай, что и как! На колышке фанерка, Написано: «ФИЗФАК». Не рвать козе листочка, Травы не пригубить. Написано — и точка, Так тому и быть! На страх козе-дурехе, Слякоти на страх Прокладываем дороги На Ленинских горах. Ой, утро, утро, утро — Копай, и все дела! Ох, вечер, вечер, вечер — Лопата тяжела. Не поднять, не вывернуть, Не прижать ногой. Не вытащить, не выковырнуть Глинищи тугой. Что, коза, поникла? Блей, дуреха, блей! У нас, коза, каникулы — Мекай веселей! Своею козьей меркой Нас, коза, не мерь, Мекай, да кумекай, Да фанерке верь! Еще мы покопаем, Процентами блеснем. Еще мы покатаемся На лифте скоростном! И песням непропетым Над парками звенеть, И ленинским проспектам Цвести и зеленеть. И сами мы не знаем, Что будет в том краю… …Чуть-чуть позабываем Молодость свою. Многое померкло, Но четко помним факт: Щербатая фанерка, И на ней: «ФИЗФАК». 1957

Канны

Хорошо,

когда день растает на нет, И август идет на нет, И эта синяя тишина Полна осенних примет, И она Не темным-темна, А будто мягкий свет из окна — В общежитии Из окна. Высоко-высоко на башне часы, И облако при часах. Ветерок с реки подкрутил усы, Цветники-усы причесал. Цветники, цветники, цветники без конца — От Москвы-реки до дворца, И над ними носится без конца Разноцветных цветов пыльца. Канны, канны, Как истуканы — Рыжие парики. Над цветниками, Как неприкаянный,— Ветер с Москвы-реки. Хорошо, когда по стене подряд, Словно канны окна горят. А ведь летом была темным-темна Общежитская наша стена. До чего же пусто! — я вам скажу — Ни товарища, ни окна, Только дежурная по этажу У абажура одна. Может, умели Адам да Ева Жить без суматохи, одни, А мне надоело, мне надоело — Сутки могу, а больше ни-ни! Только сутки Могу без сутолоки, А потом — ни-ни! Хорошо, что только несколько дней Тишине слоняться по зданию, Что уже автобусы пополней, В столовке очередь подлинней, В Москве под вечер похолодней, И поезда ее мчатся к ней — Мчатся без опоздания. Лекции, лекции на носу! И Нечаева на носу! У нее на халтурку зачет не сдашь — У нее очки на носу. Хорошо, когда лекции на носу, И август идет на нет, И в общежитии, как в лесу, Полно осенних примет! И еще — когда ветер с Москвы-реки Приличиям вопреки Пускает цветную пыльцу, как снежок, На рыжие парики. А вечер канны в окнах зажег, Подкрутив цветники-усы, И облако висит, как флажок, Там, где башенные Часы. 1955

Про секреты

А я люблю выпытывать Девчачьи секреты. Выпытывать — и впитывать Девчачьи секреты. Я не потешаюсь, Я тихо утешаюсь И сам вздыхаю с ними, С девчонками моими. Я так люблю их слушать, Примостившись возле! У нас таких секретов Не бывает вовсе: Страдательных, щемящих И вместе с тем — щенячьих. Попросту — девчачьих. Попросту — девчачьих. 1958

«Пристань — это не пристанище…»

Пристань — это не пристанище, Это просто пересадка. Ты куда, мой путь, протянешься, До какого полустанка? Отыщи мне мыс Желания! Вырвись в бухту Откровенья! Пристань — это ожидание, Ожиданье отправления. Под ковшами под медвежьими Посидим, дорогу спрыснем. Вдруг очнемся: — Где мы? Где же мы?. — Все в порядке. Это — пристань. 1960

Пароход

Не тает ночь и не проходит, А на Оке, а над Окой Кричит случайный пароходик - Надрывный, жалостный такой. Никак тоски не переборет, Кричит в мерцающую тьму. До слез, до боли в переборках Черно под звездами ему. Он знает, как они огромны И как беспомощно мелки Все пароходы, все паромы, И пристани, и маяки. Кричит!.. А в нем сидят студентки, Старуха дремлет у дверей, Храпят цыгане, чьи-то детки Домой торопятся скорей. И как планета многолюден, Он прекращает ерунду И тихо шлепает в Голутвин, Глотая вздохи на ходу. 1959

Удивительно быть мне отцом

Удивительно быть мне отцом, Все мне кажется — это кто-то От меня отличный, отдельный Моему глазастому сыну Рассказывает про слона. Удивительно быть мне мужем, Говорить по утрам «до свидания», «Здравствуй» вечером говорить. Мне работа моя удивительна, Я вхожу — и студенты Лезут судорожно в учебник (Не надышишься перед опросом!), А я пресно так говорю: «Евстигнеева»,— И Евстигнеева, Расхорошенькая, румяная, Покрывается беглыми пятнами. Ах, мне бы ей подсказать!.. Непривычно мне, неуютно, Утомительно быть мне взрослым, Утомительно знать мне, взрослому, Все, что взрослому знать суждено. Примите меня обратно! Смотрите: я семиклассник, Синеглазый и бестолковый. Захочу — пойду в моряки, Захочу — подойду к Светланке И приглашу в кино. Глупости. Глупости. Ходи, человек, на службу, Учи, человек, сынишку, Да знай, человек, что где-то В огромном и взрослом мире, Как бегуны на старте, Стоят, накренясь, ракеты, Нацеленные в твой дом. А студентка твоя, Евстигнеева, Не знает отделов мозга. А спросится все — С тебя. 1960

Рыжий остров

Физики запели Слуцкого. Это достоверная история. Я свидетель: тихо слушала Слуцкого аудитория. Тихо пел никитинский квинтет, Очень тихо слушал факультет, В раздевалку люди не бежали, От земли, от берега вдали Было тихо, только кони ржали, Все на дно покуда не пошли. Это что ж — разладились куранты? С физики посбилась мишура? В лирику подались аспиранты, Кандидаты и профессора. Термоядерщики и акустики, Что они — хватаются за кустики, Всемогущий разум им не мил? Или дело в том, что муза музыки Забежала в двери вуза физики, Чтоб найти защиту от громил? И пока эфир порожняком Пустозвонил на слова Горохова, Песня десять тысяч верст отгрохала На перекладных или пешком. И за дальней горною грядой В тихом переполненном вагоне — Что я слышу? Слышу: плыли кони, В море, в синем, остров плыл гнедой. Физики пооблиняли перьями, Серые для них настали дни. Все же что-то делают они. Слуцкого — они запели первыми! 1975