Придорожная собачонка
Шрифт:
Аластор
Нельзя сказать, что фильмы Аластора мрачны, но что-то в них вызывает беспокойство. У режиссера есть восторженные поклонники, которые ценят в его фильмах именно неоднозначность героев и обилие символов. Случай Аластора особый, об этом свидетельствуют не только его картины, но и довольно частые высказывания в интервью и статьях.
Мучимый комплексами и навязчивыми идеями, Аластор открыто заявил, что ему не нравятся собственные фильмы, поскольку они недостаточно позитивны. Он хотел бы делать их по-другому, но до сих пор ему это не удавалось. Аластор во всеуслышание назвал себя христианином, и при этом
Конечно, полученное в набожной англиканской семье воспитание не может защитить от воздействия среды, которую мало трогает религия, и Аластор жил, как его ровесники и ровесницы, отличаясь от них, быть может, лишь серьезным интересом к философии. В какой-то момент, однако, в нем произошел перелом, и детская вера обрела утраченный смысл. Это случилось не с помощью каких-то проповедников, а под воздействием трилогии «Властелин колец» Толкина, прочитанной в отрочестве и постепенно проникшей в него на уровень более глубокий, чем сознание. Эта сказка о борьбе добра со злом внезапно вырвала его из состояния снисходительной терпимости к ненадежным меркам человеческих оценок и внушила мысль о мощи Зла в двадцатом веке. Отождествление себя с героем прочитанной в юности книги потом, в зрелом возрасте, часто оказывается решающим, и Аластор, как Фродо Бэггинс у Толкина, понял, что должен взять на себя миссию сопротивления зловещей стране Мордор.
Судя по всему, Ад расползался по земле, словно капля чернил по промокашке, причем происходило это не только во внешнем мире, но и внутри каждого из современников. Аластор наблюдал это темное пятно в себе и, подводя итоги, стыдился, своей жизни, так похожей на жизнь знакомых и друзей. Если называть вещи своими именами, он был прелюбодеем и двоеженцем, что могло помочь завоевать публику, — уж человеком старого закала его никак нельзя было назвать, — но разрушало избранный им образ посланца сил добра, направленных против господства Мордора.
В фильмах Аластора убийца обычно удивляется, что с ним такое могло случиться. Я добрый и славный, как же я мог это совершить? В этом нетрудно усмотреть отражение душевного хаоса самого режиссера, за что он себя, почитая персоной привилегированной, судить отказывался или нехотя оценивал по меркам десяти заповедей.
Что означало его выступление против собственных фильмов? Идеалом его была простота действия, в ходе которого зло проигрывает, добро торжествует, а все целиком может понравиться детям. Разве — спрашивал он — «Волшебная флейта» не была лучшим фильмом Бергмана и разве это не заслуга музыки Моцарта? Однако в своем стремлении к идеалу простоты и ясности Аластор наталкивался на непреодолимый барьер, словно присущий самой технике того вида искусства, которым он занимался. Это его удивляло и сердило. И он стал подозревать, что в нашем демоническом столетии произведения, не отмеченные черной печатью Ада, могут быть только исключением.
Священнослужитель
Примерно в шестидесятых годах двадцатого века Ад исчез. Никто не скажет точно, когда это случилось. Сначала он был, и вдруг сразу его не стало.
В шестидесятых годах Михал был молодым ксендзом, глубоко переживавшим потрясение, вызванное Вторым Ватиканским Собором. В отличие от многих своих коллег по семинарии, которые, ссылаясь на отсутствие теологических основ целибата, оставили сан и завели семьи, он сохранил недоверие к церковным либералам, толкающим на крайности. Причина этого, очевидно, была в том, что Михал перешел в католицизм из протестантизма и потому отдавал себе отчет в значимости точно определенных границ и различий, отсутствие которых тревожило другие конфессии. Кроме того, свернуть с избранного пути не позволяло ему честолюбие. Михал был родом из очень бедной семьи и хорошо помнил, каким несчастьем для домашних стала потеря отцом работы. Он избегал непродуманных решений. А сделав выбор, обязан был не только оставаться верным своему решению, но и стараться продвинуться в церковной иерархии.
Он не верил в Ад, то есть отвергал мысль о какой-либо каре за ложь. Сознавая, что он — неверующий ксендз, он сохранял видимость горячей веры, и одного контраста с открыто признающимися в своих сомнениях священнослужителями его поколения было достаточно, чтобы о нем сложилось прекрасное мнение. Его отправили учиться в Рим, и на протяжении нескольких лет своего пребывания там он подтвердил это мнение отличными оценками и безупречным поведением. Сегодня Михал один из наиболее известных епископов своей страны, неоднократно
Отвечая на вопрос о подобных случаях, кардинал Икс улыбался. «Но ведь в истории Церкви множество таких примеров. Очевидно, что сейчас среди священников стало меньше горячо верующих людей. У большинства из них вера умеренна или слаба, граничит с безверием. Но история Церкви доказывает, что лжецы, лицемеры и святотатцы в ее лоне волей-неволей трудились на благо ее укрепления, вот и эти сейчас могут оказаться полезными».
В университете
Этот университет, заботясь о политкорректности, старался брать на работу как можно больше людей с подобающим цветом кожи и подобающей ориентацией. Белому мужчине гетеросексуальной ориентации трудно было получить место преподавателя и, возможно, чуть легче, если бы он был геем. Принадлежность к женскому полу при белой коже способствовала приему на работу, хотя желательна была феминистская деятельность плюс по возможности пропаганда лесбийской любви. Чем темнее цвет кожи, тем лучше, и отделение английской филологии гордилось приобретением поэтессы, обладавшей тремя нужными свойствами: 1) темная кожа, 2) женский пол, 3) крикливый радикализм поэзии. Некоторые отделения были не на шутку встревожены: ну откуда, например, взять негра для преподавания шведской литературы? Отделение славянских литератур разрешило проблему, отказавшись от оптимальных вариантов и удовлетворившись приглашением знающего русский язык индуса.
Известная романистка из Индии соответствовала требованиям отделения английской филологии как темнокожая и женщина; к сожалению, она была замужем, но зато умела читать лекции о мерзостях колониализма. Как-то во время party, стоя со стаканом виски в руке, один профессор из Польши обратился к ней со следующими словами:
«В нашем уголке Европы любимым писателем нескольких поколений молодежи был Жюль Верн. В своих романах о путешествиях по всему свету он давал читателю множество географических сведений, а также, нисколько не чураясь политики, выражал свои либеральные и прогрессивные идеи. Это должно вас заинтересовать, поскольку его любимые герои враждебно относятся к Англии. Исчезнувший отец, капитан Грант в „Детях капитана Гранта“ был шотландским патриотом и отправился в морское путешествие, чтобы найти континент или остров, где можно было бы основать колонию — маленькую независимую Шотландию. Шотландским патриотом был и лорд Гленарван, который отправился искать пропавшего Гранта на своей яхте. Политические симпатии автора видны и в „Таинственном острове“: американцы, воздушный шар которых терпит катастрофу на острове, — янки, североамериканцы, и среди них есть один негр; в книге также воспета пресловутая техническая смекалка янки. Вы говорите, что у вас не читают Жюля Верна, хотя вы слышали о его „Двадцати тысячах лье под водой“. Прошу простить мое менторство, но эта информация может вам пригодиться. В этом романе на подводной лодке бороздит океаны капитан Немо, разочаровавшийся в роде человеческом борец за свободу своей страны. Он происходил из знатного индусского рода и вел борьбу с Британской империей. А также был гениальным ученым и создал первую в истории подводную лодку. Потеряв надежду на освобождение Индии, он мизантропически укрылся на своем подводном корабле.
Читая в юности Жюля Верна, я восхищался капитаном Немо, который казался мне очень близким, похожим на известных из родной литературы романтических борцов за освобождение моей страны. Впрочем, он и принадлежал к поколению тех, кто после 1848 года вынужден был признать свое поражение. Следует добавить, что в романах Верна действуют представители разных притесняемых народов, но нет поляков, которые во второй половине девятнадцатого века не были модны в Париже. Если бы я не боялся, что вы обвините меня в провинциальном национализме, я бы задал вопрос: откуда у Верна взялась Индия — ведь, насколько мне известно, Европу не сильно интересовали свободолюбивые устремления вашей страны? Быть может, капитан Немо должен был сначала представлять какой-то из угнетенных европейских народов — недаром он похож на байронического венгра, мизантропа из „Замка в Карпатах“. Впрочем, я не уверен, так ли это; возможно, Верн в образе капитана Немо просто хотел воздать дань уважения так называемым цветным народам. Правда, с ними он часто попадал впросак: когда, например, дети капитана Гранта оказались в Новой Зеландии, англичане явно вели себя там как агрессоры, однако они несли с собой цивилизацию, в то время как защищающие свою независимость туземцы были людоедами, что в глазах Верна не выглядело достоинством, и в последний момент он спас своих героев от гибели в котле с кипящей водой. Так или иначе, вам следует в свой курс об антиколониализме в литературных произведениях включить литературу для юношества».