Придорожная собачонка
Шрифт:
Ивашкевич потом ностальгически напишет:
Ах, те танцы, те танцы военной поры, Вешний луч и цветы на оружье.Ты не прекрасно, мгновенье. Но ты было, и неизвестно, что с тобой теперь делать. А поделать нужно, как нужно совершать по кому-то из близких траурный обряд, при том что из нашей вечной, поколениями повторявшейся тоски о бренности всего земного ничто не рождается. Кроме одного: чувства связи с теми, кто до тебя задумывался об уходящем времени, пока уходящее время в положенный срок не унесло их самих. С теми, чьи губы повторяли ровно то же, что сейчас твои: «Все было и прошло, как это может быть?»
Красный
Глядя на пейзаж, можно подумать, что мы меняемся, а пейзаж остается неизменным. Но это вовсе не так: его хватает на одно поколение, от силы на два. У земного времени свои закономерности: деревья растут, и там, где раньше было солнце, сейчас тень; половодье оставило мочаги с совсем другой растительностью; буря повалила старые деревья-великаны, а на их месте вымахал молодняк, но уже не грабы, а сосны. Однако самые большие перемены вносит человеческое время. В памяти может сохраниться сосновый бор, а от него уже нет и следа, даже пни выкорчеваны. Взгляд ищет пятна густой зелени, яблоневые, грушевые и сливовые сады, сквозь которые просвечивают крыши домов, коровников и овинов. Но ничего не сохранилось, сады вырублены, дома сожжены, и до самого горизонта расстилаются поля, которые возделывают трактором.
Допустим, в этом краю прогуливается дух юной помещицы под красным зонтиком. На справедливое возражение, что духи не ходят с зонтами, можно ответить: но что-то же происходит со множеством предметов, вышедших из употребления, лишь некоторые из них попадают в антикварные лавки. Итак, идет под красным зонтиком Лиля, а может быть, Ися, которая когда-то хаживала по артистическим кабаре и читала Пшибышевского. Она чувствует: что-то здесь неладно — ведь в места своей юности возвращаешься с надеждой, что если они и изменились, то ненамного и их можно узнать. Она ищет парк, а попадает в заросли, в овраг, стоит на склоне, поросшем лопухами и осотом, и говорит себе, что где-то здесь должна быть беседка, в которой они с Витольдом целовались. Странно, думает она, все исчезло — и парк, и беседка, но, может быть, самое странное, что я никогда не встречаю Витольда у нас на том свете, и это, наверное, значит, что на самом деле я его не любила.
Музыка
Когда пишешь о музыке, стоит говорить не только о звуке, но также и о действиях музыкантов. Одно удовольствие наблюдать, как играет симфонический оркестр или квартет. Уже то, что вместе собрались музыканты из разных районов города, из разных квартир и домов, и у каждого своя семья и свой вид из окна, и, собравшись, вместе исполняют произведение, то есть дружно повинуются приказам записанных на бумаге звуков, — достойно удивления. Да и сами они разные — один лысый, другой бородатый, этот — тощий, а на той зеленое платье, особенно заметное на фоне фраков. Они играют, а значит, служат чему-то — чему-то с иной протяженностью во времени и иным способом существования. Чему-то, что жило до их рождения и проживет, неважно, как долго, но дольше, чем они. Мы, слушатели и зрители, присутствуем при вхождении теплокровных существ-однодневок в страну математических пропорций, кристаллов не подвластной ничему логики, чистых идей. На границе этой страны они проводят по струнам своими смычками, ударяют по клавишам рояля, дуют во флейту и охотничий рожок. И это наполняет нас радостью, заставляет думать о том, как прекрасен, богат и разнообразен человеческий мир.
Тайна кошек
Кошки прожили вместе с людьми тысячи лет, и на первый взгляд в этом нет никакой тайны. В свою защиту они могли бы сослаться на столетия верной службы. Ведь земледельческие цивилизации — это зерно, а где зерно, там и мыши. И так уж повелось, хотя обстоятельства изменились.
Но все же стоит задуматься над особым положением кошек. Разве вы не замечали лукавства и веселого любопытства, появляющихся на лицах наших ближних, как только начинается разговор о кошках? Нечто подобное можно наблюдать, когда речь заходит
Над этой общностью стоит задуматься. Независимо от своеобразия каждого из нас, мы — представители одного и того же вида, с типичными для него головой, ногами и руками, а анатомический атлас показывает, что у нас внутри. При этом мы устроены так, что подобно подсолнуху, поворачивающему головку к солнцу, тянемся к вещам, которые кажутся нам красивыми либо привлекательными. И вот, стоит уделить минуту внимания нашему эротическому (именно так!) пристрастию к кошке, как мы начинаем задавать себе вопросы, касающиеся, ни больше ни меньше, неизменных черт нашей природы.
Тем более что кошачья природа, несомненно, существует, и наша связь с кошкой — взаимодействие ее и нашей природы. Но сознание, но язык, история — перебьют меня, — куда уж тут бедному зверьку! Не будем, однако, зазнаваться и отделять высокую сферу духа от элементарных ощущений. Лучше воспользуемся присутствием домашнего любимца, который как раз потягивается на кресле, и постараемся забыть о выводах философов нашего столетия, уверяющих нас, что никакой человеческой природы не существует. Возможно, сложно отстаивать существование человеческой природы в беспощадном потоке перемен, но когда я с удовольствием смотрю на кошку, которая зевает, показывая розовый язычок, то, несомненно, ощущаю свою природу. И — подчеркнем это — совсем не все равно, существует человеческая природа или нет. Только если она есть, можно пытаться установить, что в наших законах и институтах ей благоприятствует, а что, противореча ей, вредит. Вот так, от кошек до важной философской проблемы. Хотя они не подозревают об этом, поставим это им в заслугу.
Отклеивается
То, что я скажу, поймет каждый, кто пережил подобный момент, например, в результате какого-нибудь исторического переворота, когда жизнь в человеческом социуме внезапно открывается с неожиданной стороны. Впрочем, если принять во внимание, что в этом столетии было множество исторических переворотов, у многих из нас есть такой опыт.
Это происходит так: мы ходим, смотрим, испытываем сочувствие или гнев и вдруг осознаем, что вся эта действительность вне слов. То есть о ней ничего нет в газетах, книгах, сообщениях, ничего нет в поэзии, прозе или на экране. От этой простой действительности, познаваемой обычнейшим образом, отклеилась другая, автономная, замкнутая в языке, не похожая на первую. В удивлении мы задаем себе вопрос: может, это сон? фата-моргана? Ткань языковых символов обвивает нас, как кокон, и оказывается достаточно прочной, чтобы мы начали сомневаться в адекватности наших ощущений.
Пережив такое, мы начинаем испытывать недоверие к литературе. И требовать от нее реализма, что приводит в конце концов к псевдореализму, и прямоты, которую нельзя вынести. В девятнадцатом веке о романе говорили, что он должен быть «зеркалом, в котором отражаются все закоулки», но «реалистические» романы врали напропалую, убирая из поля зрения нежелательные или запретные темы. В «Кукле» Пруса нет ничего похожего на тогдашнюю истинную Варшаву, хотя молодые поколения читателей об этом и не догадываются. Настоящий капиталистический Лондон девятнадцатого века в романах едва представлен — разве что на нескольких страницах у Диккенса, — а каким этот Вавилон блуда и нищеты показался чужестранцу, мы узнаем, заглянув в «Зимние заметки о летних впечатлениях» Достоевского.
Двадцатый век принес литературу, по воле политической власти уподобившуюся разрисованной «сценками из жизни» ширме, задача которой — скрыть, что за ней происходит. Это называлось социалистическим реализмом. Однако же запреты и требования государства — лишь одна из причин деления на то, что испытано, и то, что описано. Ткань языка имеет постоянную склонность отклеиваться от действительности, и наши усилия приклеить ее обратно по большей части безуспешны, хотя — мы ощущаем это — совершенно необходимы.