Придорожная собачонка
Шрифт:
Таким образом, у Павла была возможность в собственном доме сталкиваться с миром конца второго тысячелетия, которому он должен был оказывать сопротивление. Создавалось впечатление, что он со своей горячностью неофита напрасно метался в поисках, тогда как рядом с ним обычные так называемые верующие спокойно следовали обрядам, неизменным на памяти многих поколений, и неплохо справлялись, предпочтя обходиться без слишком логичной доктрины. Считать это закатом христианства было бы неразумно, а также, пожалуй, свидетельствовало бы о неверии в Провидение. Ибо существовала возможность огромных перемен, предвестником которых могло быть мышление, сходное с мышлением Ядвиги.
Павел отказался от того, что какое-то время считал своей миссией, и влился в толпу простых смертных, которые каждое воскресенье переступали порог костела. Но это случилось не в результате рассуждений. Причиной была нежность.
Философ
Этот философ был атеистом, то есть в существовании вселенной не видел никаких признаков созидательной силы. Научные гипотезы обходились без нее, а философ эти гипотезы — хоть и сомневаясь в точности их методик — считал источником знания о природе вещей. Правда, несмотря на все уважение к науке, он не принадлежал к мечтателям, ожидающим, что разум когда-нибудь позволит людям построить совершенное общество.
Единственным занятием, достойным философа, он полагал размышления над смыслом религии. Когда его упрекали, что он впадает в противоречие, он отвечал, что человек существо противоречивое, и потому, занимаясь религией, он поступает согласно своей человеческой природе.
Религия, по его мнению, вобрала в себя все великолепие и достоинство человека. То, что бренное, безусловно смертное, существо создало добро и зло, верх и низ, небеса и бездну, казалось ему непонятным и заслуживающим величайшего восхищения. Во всей необъятной вселенной нигде не было ни капли добра, милосердия, сочувствия и на вопросы, продиктованные потребностью человеческой души, не было дано никакого ответа. Приверженцы основных религий человечества, по мнению философа, уделяли недостаточно внимания полнейшему одиночеству, на которое обречено человеческое сознание под звездным небосклоном. Еще менее были к этому склонны сторонники различных вариантов шаманизма, которые очеловечивали Природу и стирали границу между человеческим и звериным.
Значительные трудности доставляло философу прекрасное, над которым властвовала богиня Венера, или сама сила природы. Он написал книгу, доказывая, что прекрасное существует только там, где вызванные к жизни богиней Венерой формы сталкиваются со зрением и слухом человека, двумя органами чувств, обладающими колдовским даром преображения.
Не все религии философ ставил в один ряд. Самое высокое место он отводил тем, в которых противоречие между человеком и естественным, порядком вещей проявлялось наиболее явно и человек, освобождаясь от этого порядка, обретал Спасение. Наивысшей религией было для него христианство и за ним, сразу же, буддизм, потому что они освящали, вопреки каменному обличью мира, сочувствие — черту, присущую только человеку. Может ли быть что-либо более человеческое, чем Бог христианства, воплощающийся в человека, хотя знает, что каменный мир обречет его на смерть? Поскольку Сын царил столетия назад и все сотворено во имя Его, это значит, что человеческий облик и человеческое сердце пребывают в самом лоне Божества и страдают, глядя на прекрасный по замыслу мир, исковерканный смертью из-за грехопадения.
Уважение философа снискала прежде всего Римская Всеобщая Апостольская Церковь, само двухтысячелетнее существование которой могло служить достаточным аргументом. На своем веку он видел яростные нападки на эту твердыню, идущие из самого ада. Как гуманист он должен был бы радоваться ослаблению запретов, сдерживающих естественные влечения, но он преклонялся перед Папой, который отваживался явно и громко выступать против целого мира.
Философ был убежден, что цивилизации, если не упрочить ее единой истиной, грозит распад, и в публичных выступлениях всегда поддерживал предостережения, исходящие от Ватикана. Он не скрывал, что хотя ему было отказано в благодати веры, он хотел бы, чтобы его считали одним из работников на виноградниках Господа.
Хвала неравенству
«Нам можно, — сказала, снимая платье, графиня своему любовнику, который, лежа на кровати и подперев голову рукой, разглядывал ее отражение в зеркале. — Но мы должны сохранять видимость перед чернью, — продолжала она, вынимая черепаховые гребни из искусной прически. — Меня мучает совесть из-за Эльжуни, горничной, которая без стеснения занимается этим со своим Юзефом. Слуг не уберечь, они слишком близко к господам, Подсматривают и подражают. Но ведь есть еще множество безграмотных людишек, живущих в своих деревеньках так, как жили их деды и прадеды. Страшно подумать, что бы началось, если бы каждый человек смотрел на тех, кто лучше его, и воображал, что ему полагается столько же прав, денег, удовольствий. Можешь, милый, считать меня моралисткой, но только представь себе мир, в котором исчезли бы все запреты. Коли мы соблюдаем приличия и хорошие манеры, то для того, чтобы защитить их, этих несчастных, от них самих, хоть они об этом и не подозревают», — добавила она, доставая из комода муслиновую ночную сорочку с кружевами.
Внутри и снаружи
Мы живем внутри, и ничего тут не поделаешь. Так кроты уверенно передвигаются под землей, в то время как воздушная стихия снаружи, там, где светит солнце и поют птицы, им чужда. Или, если прибегнуть к другому сравнению, мы живем во внутренностях Левиафана, к которому приложимы названия: город, общество, цивилизация, эпоха, то есть все слова, относящиеся к человеческому взаимодействию. А раз я даже представил себе соответствующее устройство как огромный кокон, висящий на ветви галактического древа. Так или иначе, мы находимся внутри, но в иной ситуации, чем кроты, поскольку обладаем сознанием, а оно может перенести нас наружу. Но сознание, по счастью, проделывает это с немногими и не слишком часто. Разве люди стремились бы к своей цели и боролись с собой, если бы в любую минуту могли расхохотаться при виде гротескного зрелища? Пусть, например, последовав совету Гомбровича, они бы представили себе всадника на коне: животное, сидящее на другом животном и заставляющее его бежать с помощью прикрепленных к ступням железок. Как тогда выглядела бы кавалерийская атака? Или бал: голые самцы и самки в ритуальных одеждах, дергающиеся в такт какой-то дурацкой музыки. А может, такой бал, как в рассказе Станислава Винценса о разбойнике Добоше, которого злые духи пригласили в замок на вершине горы, где господа и дамы устроили пышное празднество? Его смекалистый помощник заметил, что музыканты то и дело тянутся к стоящей рядом чаше и чем-то мажут себе веки. Он последовал их примеру и увидел, что танцуют друг с другом скелеты, играют им дьяволы, а замок — безлюдные развалины. То есть он был внутри и вдруг оказался снаружи. А разве не обольщает нас язык? Декламация, идеологические песнопения, философии, теории, в основе которых — испражнения и испарения наших тел.
Был писатель, который решился отправиться наружу, но его опыт доказывает, насколько это опасно. Декан Джонатан Свифт убедился, что, взглянув на окружающее тебя человечество с астрономического расстояния, нельзя снова погрузиться в мелкие радости и повседневные занятия. Разве, когда он вернулся из страны благородных коней и жена обняла его, он не упал в обморок, потому что от нее воняло? Ведь остров философствующих коней — это была outopos, утопия, символ нашего раздвоения на там и здесь, на внутри и снаружи, или, если угодно, на бренное тело и парящий над ним разум.
Быть таким, как другие
Где бы ты ни жил: в городе Пергамон во времена Адриана, в Марселе при Людовике XV или в колонистском Новом Амстердаме, — знай, что можешь считать себя счастливым, если жизнь твоя складывалась так, как жизнь твоих соседей. Если ты двигался, думал, чувствовал так же, как они, и, подобно им, совершал то, что нужно, в надлежащее время. Если год за годом исполнял необходимые обязанности и обряды — познал жену, воспитал детей и теперь спокойно встречаешь сумеречные дни старости.