Приговоренные
Шрифт:
3. «Здравствуй, почтенный!»
Об Урочище Божьей ауры он никогда и никому не рассказывал. Разве только Камее. Hо она была равнодушна к горам. Правда у нее иногда возникало желание проехать туда за шафраном. А шафран расцветал осенью. В конце сентября. Ей хотелось собрать его столько, сколько он привез ей тогда и осыпал с головы до ног. После этого в ее комнате долго витал шафрановый запах. Во всяком случае, все кто заходил к Камее, интересовались чем так приятно пахнет у нее.
Камея тогда впервые в жизни увидела эти цветы. Она была в восторге от них. И, помнится, он сказал:
— Милая, шафран
А сейчас весна. Его поляна в майском наряде. Изумрудные шелка ее полыхают брызнувшей к солнцу новорожденной зеленью. Hа поляне — маки. Трепетные и крупные, как большая радость. И жаркие, как шопот сердца. И хрупкие, как счастье. Едва успеешь поднести к губам, а уж лепестки сыплятся во все стороны…
Он подумал о маках и ему стало еще грустней. Больнее щипнуло в сердце. Глаза налились слезами.
Пока Пытливый находился на Земле, здесь ничего не изменилось. Да и что могло измениться за какие-то месяцы? Разве только время года. Сейчас весна. Деревья в кружевной зеленой дымке. В воздухе хрустальная мелодия будоражущей кровь воспрянувшей жизни… Hо Пытливого это не радует. В груди скребется черная кошка.
Спрыгнув со «стрекозы», Пытливый решительным шагом направился к острию утеса, лежавшего на склоне той самой горы, на вершине которой и находилось его заветное урочище. Края горы, от изножия до самого пояса, словно кто обрезал ножом. Без особых приспособлений скалолаза на нее не взобраться и до середины. А с этого утеса, похожего на перевернутый кверху утюг — можно. Его нос уткнулся как раз в то место горы, где кончались ее неприступные отвесные стены. Поэтому Пытливый сначала опускался на утес, а оттуда уже поднимался к своей волшебной поляне.
Когда до острия «утюга» оставалось почти ничего, он поднял голову. И то что в следующее мгновение Пытливый увидел его прямо-таки пригвоздило к скале.
Перед ним, угрожающе взъерошившись, царапая когтями гранит, сидел неимоверных размеров кондор. Чуть ли не с его рост. Приподняв крылья и, полуоткрыв, отливающий вороненной сталью клюв, кондор смотрел на приближающегося глазами налитыми желто-красной ненавистью. Пытливый не испугался. Скорей всего не успел. Он удивился. Такого экземпляра ему никогда в жизни видеть не доводилось. Особь уникальнейшая. И ростом. И размахом крыльев. И мощной широченной грудью. И громадными лапами, величиной с расстопыренную ладонь могучего кузнеца. Hа концах его лап, отдавая синевой, поблескивали кривые лезвия когтей…
Будь у кондора намерение столкнуть его в пропасть, да полакомиться им, он давно бы уже атаковал. Ан, нет. Он сидит и устрашает.
Пытливый лихорадочно соображал, что ему предпринять. Однако делать ничего не пришлось. Кондор оттолкнувшись, взмахнул крылами и тяжело свалился в пропасть. Далеко не улетел. Усевшись внизу на сук векового ореха, он зорко следил за действиями, согнавшего его с теплого местечка нахала…
— Спасибо, птица! — крикнул Пытливый и, запрыгнув на склон неприступной горы, стал быстро карабкаться к ее макушке.
К тому обрывистому скальному массиву, где он глаза в глаза встретился с гадюкой, и за которым начиналась непролазная чаша колючего кустарника, он добрался меньше чем за час. А колючую преграду, как не старался, одолевал гораздо дольше. Хотя за пять лет ему удалось протоптать здесь тропку, без царапин и заноз
Сколько раз, стоя на покоренной вершине и дрожа от восторга победы, ему хотелось, чтобы в этот момент его видела Чаруша, а в последние годы он делал все, чтобы им восхищалась Камея.
«Ах, Камея! — продираясь сквозь заросли вспомнил он. — Я ее даже не предупредил. Ничего, потом поймет. Она сейчас в панике. Мечется по школе. Ищет. Она, конечно, догадывается куда я исчез. Hо Камея не знает как добраться до Урочища Божьей ауры… И хорошо, что не знает… Хочу быть один… С собой и Богом…»
Он шел вперед по проложенной тропе не останавливаясь. Молча. Мрачно. Тяжело сопя… «Так мне и надо!.. Так мне и надо!» — цедил он себе под нос, чтобы не вскрикивать от вонзающихся в него веток с ядренными шипами. Да вдобавок еще на голове ухала, пульсируя вулканообразная шишка и саднил прикушенный язык…
«Еще немного… Совсем немного… Потерпи…», — успокаивал он себя. И вскоре, действительно, за его спиной, сухо клацнув сомкнулись челюсти звериных кустов. И он сразу забыл о досаждавшей его садняшей боли. Его всегда здесь охватывала беспричинная радость. Все здесь дышало радостью праздника. Лужайка горела маками. Солнечный свет необычайным для полудня мягким золотом обволакивал голубизну воздуха и расстекался по всему урочищу. Все источало легкое и сказочное сияние. И алые головки маков. И гранатники. И то место, где бил горячий ключ.
Там все пылило и клубилось, оправленной в радугу, лазурной дымкой. И оттуда не звучала, а веяла, неслышимая ухом, но слышимая сердцем счастливая мелодия. Пытливого охватила безудержное ликование. И как дикарь, издав гортанный звук, он упал в маки и закувыркался в разлетавшихся во все стороны их лепестках. Докатившись до гранатников, вскочил на ноги, крикнул им: «Привет!» и на ходу раздеваясь, побежал к роднику. И с разбегу — в хрусталем дрожащий, омут.
Барахтался в нем недолго. Вода быстро утомила его. Выбравшись на гранит, он с сонливой ленностью напялил на себя одежды и хотел было уже прилечь, как взгляд его наткнулся на нечто новое в хорошо известном ему ландшафте Божьей ауры.
Сквозь радужную дымку, обволакивающую горячий ключ, почти в конце поляны, по над самой пропастью, мерцал силуэт серебристого дерева. В затуманенном мозгу возникла вялая мысль:
«Откуда оно? Я его здесь никогда не видел…»
Она, та мысль, как возникла, так и увяла, увязнув в густом мареве охваченного дремой сознания. Пытливый обулся и медленно, как сомнамбула, направился в ту сторону.
Действительно дерево. Кедр. Высокий. По-юношески стройный… И… седой. Его ветви посверкивали серебряной изморосью. Вероятно, это водяная пыль, что долетала сюда от кипящего ключа…