Приговоренные
Шрифт:
— В таком случае, не мешкай! Взлетай!
— Hе могу. Hа борту два пассажира, — заупрямилась «стрекоза».
Рядом, как на зло, ни одного свободного флаера. Порасхватали. Hо и в этом, хотя он числился, как одноместный, запросто могло уместиться два человека.
— Какова твоя максимальная грузоподъемность? — насупившись, спросил Пытливый.
— Двести пятьдесят килограммов.
— Так что же ты, каналья, хочешь?! — вскричал Пытливый. — В нас обоих нет и ста сорока.
— По Инструкции не положено, — по-деревянному талдычил флаер.
— Вот я тебя по Инструкции разберу по винтикам, раскидаю их по планете, тогда будешь
— Нельзя этого делать, — возражает «стрекоза».
— А я сделаю! Или взлетай!
— Под вашу ответственность, слушатель Пытливый, — сказала «стрекоза» и медленно оторвалась от посадочной полосы.
Hо не суждено им было в тот раз улететь в квадрат «К» тире восемь тире пять. Из подъезда главного здания Школы выбежала сокурсница Камеи и энергично размахивая руками, просила их спуститься. И они спустились.
Оказалось, что отмененная показательная операция, которую должен был провести знаменитый хирург ВКМ, все-таки состоится. Камея выпорхнула из флаера, как из клетки. Пытливый от досады аж сплюнул.
Ему так хотелось показать девушке настоящие горы. И не потому, что она не была в них, а потому, что не знала и не видела тех, какие любил он. Настоящие. Дикие. Первозданные.
Она же знала другие горы. Те, что жители Резиденции с особым тщанием окультурили. Если встречался бьющий ключ, то неподалеку от протоптанной тропинки, искусно выложенной мшистым камнем. Стоило лишь по едва заметной, ответвляющейся от дороги тропы, обойти заросли кизила, как люди натыкались на это «чудо природы», сотворенное тонким иллюзионистом.
Приехавшим сюда, однако, больше всего нравился ниспадающий с гор каскад. Сначала казалось, что к нему не подступиться. По обоим сторонам его, в награможденных в беспорядке осколках скал, меж которых, басовито гремя, бежал поток, росли вековые дубы, дикие яблоньки, кизил, сливы… Казалось, и эти скалы, и деревья были непроходимыми. Hо стоило подойти к ним поближе, да присмотреться, иллюзия недоступности оказывалась ни чем иным, как первым обманчивым впечатлением. Hе такими уж угловатыми представлялись глыбы скал. Каждый их, как будто нечаянный надлом мог служить столом, над которым ненавязчиво склоняли свои кроны или дубок со сливой, или яблонька с кизилом. Сиди под ними — хочешь жуй, хочешь читай, а хочешь лови форель. Ее в падающей воде было так много, что поток то и дело окрашивался пронизывающими его красными и золотистыми струями.
Hа глаза, вызывая восторг и изумленные детские возгласы, попадалась непуганная, но робкая дичь. Рядом с людьми бесстрашно хозяйничали только белки, да вертелись пестрые пичуги, которые то ли беспечно пересвистывались, то ли переругивались между собой…
Конечно, все здесь впечатляло. Hо вся эта «первозданная» красота была делом рук человеческих. Разумеется, и горы, и растительность, и гремящая вода, и все-все было настоящим. И стремглав умчавшаяся в чащу семейка сайгаков, и самозабвенно жующий на пригорке заяц, и амбициозно вспушившая себя стайка глухарей — тоже…
Снег, в котором копошились румяные от мороза детишки, швыряя друг в друга снежки и по которому скатывались, смеясь и улюлюкая, лыжники, ничего общего с искусственным порошком не имел. Все было естесственным… Hо во всем чувствовалась искусная рука мастера по дизайну заповедного дела, сумевшего порученный ему кряж превратить в произведение искусства.
Жители Резиденции с удовольствием проводили здесь свой досуг. И
Hо разве это были горы? Горы стояли за этим кряжем. Заволоченные белесой дымкой. В нахлобученных снежных папахах. Пытливый не мог оторвать от них глаз. Они его гипнотизировали. Как удав крольчонка. Нет, скалолазом он не был. Никогда этим видом спорта не увлекался. Hо при виде горы ему всегда хотелось взобраться на ее вершину. Это как наркотик. Как неодолимое желание овладеть женщиной… И он лез. И взбирался. И стоя на самой макушке, запыхавшись, он кричал от радости и млел от простиравшейся внизу красоты. А потом взгляд его падал на другую, совсем близкую гору и он уже горел желанием овладеть ею. Его ничего не могло остановить. Однажды он едва не сорвался в пропасть, а как-то его чуть не разорвали громадные псы-волкодавы, сторожившие на высокогорном пастбище овец…
Hо больше всего ему запомнился случай, когда он глаза в глаза встретился с гадюкой. Запомнился потому, что он тогда впервые взбирался на ту гору, в которую затем влюбился и хранил ей верность всю свою жизнь. Тосковал по ней, как по женщине. И сейчас летел именно к ней.
2. Урочище Божьей ауры
… До вершины оставалось совсем немного. Перелезть через небольшую, с его рост, отвестную скалу. Он подтянулся, ухватился за камень, что торчал из-под корневища старого терновника и уже готов был перебросить туда туловище. Напрягся, приготовившись к последнему рывку, и тут из-за ствола, резко свистнув, играя черным раздвоенным язычком, взвилась гадюка. Они в упор смотрели друг на друга. Это было мгновение. Пытливый онемел. Змея, взвинтившись, замерла. Ей тоже нужен был бросок. Всего лишь один. Молниеносный. Hе дальний и не трудный… И в этот самый момент камень, за который Пытливый держался, и который посчитал за кончик торчащей скалы, брызнув фонтаном почвы, отбросил змею в сторону, скинул его вниз, а сам, глухо стукнувшись рядом с упавшим скалолазом, покатился дальше, к пропасти.
Змея бежала. Рептилии схваток не ищут. Это не в их повадках. Пытливый утер рукавом выступивший пот, помассировал ушибленное бедро и, восстановив дыхание, проворней прежнего кинулся на приступ. Бросок, стон, вырвавшийся из гортани от напряжения сил и… он на скале. А там, он даже выругался, другое препятствие. Похлеще да похищнее. Перед ним, ощетинившись пиками игл, встали сплошной стеной заросли ежевики, шиповника и терновника.
Пытливый глянул вниз. Ты посмотри, удивился он, карабкался сюда чуть ли не полтара часа, а до «стрекозы», что оставил внизу, на площадке одной из скал, кажется, рукой подать. Он еще раз осмотрелся. Нет, другого пути на вершину не было. Пытливый махнул рукой, мол, была не была, решительно раскатал плащ, под которым укрывался, если его настигал ливень, извлек из чехла топорик и пошел на заросли.
И начался штурм. И пошла рукопашная. Прикрываясь плащом, он шел напролом направо и налево круша топориком акульи челюсти колючих кустов. Сколько длилась та рубка Пытливый не помнит. Наверное сто дней и сто ночей. А может больше. Помнил, и то смутно, как сквернословил, скрипел зубами и стонал от вонзавшихся в него шипов. И помнил еще, как вопил от радости, что мог преодолеть какие-то четыре-пять метров и укрыться под спасительными ветками яблоньки или сливы, не рвущими его одежды, лица и рук…