Прикладная метафизика
Шрифт:
Вот Емеля оказывается временным владельцем (арендатором) всемогущества, фактически ему передоверена функция Вишну, хранителя мира. Этим подарком Емеля распоряжается «по-дурацки», то есть ровно так же, как он всегда распоряжался своей жизнью.
Причина дара, доставшегося Емеле, и причина весьма своеобразного распоряжения этим даром — одна и та же. Жизнь в строгом соответствии с принципом ленивого триединства: лень делать, лень думать, лень хотеть. Эта истинно русская святая троица является единственным (во всяком случае единственно справедливым) аргументом в пользу богоизбранности России.
Допустим, мы распознали в дураке Емеле совершенномудрого даоса по имени Лежащий-на-Печи. Скорость рефлексии даоса не зависит от размера ставки: ему все равно,
Требование денег (сокровищ, богатства) отвергается сразу как ненужный промежуточный пункт для владеющего всемогуществом. Ясно, что сумма благ, приобретаемых при помощи денег, ограничена.
Вторым шагом рефлексии отбрасывается власть. Тебе поклоняются, перед тобой трепещут, однако легко сообразить, что предмет поклонения и трепета — твой волшебный инструмент. Ты здесь вовсе ни при чем.
Шаг третий — войти в управление Другим через программирование его наслаждения. Создать шедевр, которым бы все любовались, книгу, отменяющую все книги. Или стать самим основанием бытия Другого. Аргументы, достойные внимания, хотя и не безупречные. В Абсолютной Книге нет меня — раз ее может написать любой на моем месте. Быть основанием бытия? Кто же испытывает признательность к «бытию»? Не может вызвать любви и благодарности то, что слишком явно превышает человекоразмерность, разве что и эту любовь запрограммировать — но тогда какой в ней прок?
Впрочем, суть дела даже не в этом, что окончательно становится ясным на четвертом шаге рефлексии.
Устраняя дистанцию между желанием и исполнением, я теряю всякую надежду на счастье. Если сбывается все и сразу, пропадает траектория иллюминации возможного и невозможного — и счастью просто неоткуда взяться. Просчитав до этого места, совершенномудрый муж остается лежать на печи, продолжая соответствовать своему имени. Именно так и поступает Емеля, без всяких на то «оснований» (без всякого счета) — хотя кто его знает… Оба они безупречны: лишь вынужденные шелохнутся, лишь поневоле поднимутся.
Щука Емели и бабочка Чжуан-цзы суть два равномощных источника гармонии мира [83] . Конечно, тут любой европейский философ средней руки мог бы выдвинуть убийственный, по его мнению, аргумент: где сейчас Европа (и вообще Запад), а где Китай, эта родина недеяния (а заодно и Россия с ее ленивым триединством). Действительно, цитадель западной цивилизации построена на треугольнике сил causa sui, причем ближе всего к равнодействующей находится сила знания. Стрела дерзости направлена ввысь, и горизонты тайны открываются один за другим, уступая бесстрашию брошенного вызова. Кажется, трансцендентное пари уже заключено, и миф о нем находится в процессе саморассказывания. Субъект, которого Хайдеггер назвал Гештеллером, неколебимо стоит на своем, его длинная воля к перепричинению сущего воистину прочна. Тем временем вокруг ног стоящего нарастает груда мусора: одноразовые вещи, которые не успевают снашиваться, а иногда и потребляться (поскольку устаревают раньше), брошенные скорлупки природы, из которых извлечены ядрышки полезности, шелуха предрассудков и моральных заповедей, не прошедших проверку ratio…
83
Неслучайно, что одним из важнейших феноменов русской культурной жизни XX столетия, имеющих мировое значение, стал феномен митьков. Их «труды и дни» можно рассматривать как оригинальный вклад во всемирную философию. Во-первых, понятно, почему именно митьки оказались удачливыми: и водочку попили, и оттянулись, и прославились. Во-вторых, идея недеяния и не могла сформироваться на европейской почве ввиду ее полной несовместимости с протестантской этикой. Несомненно, что некоторые тексты В. Шинкарева («Максим и Федор», «Митьки») войдут в грядущую антологию пофигизма наряду с книгами Лао-цзы и Чжуан-цзы. Владимир Шинкарев совершенно справедливо отметил преемственность идеи, особенно принципа недеяния и пользы бесполезного — см. главу «Митьки и Чжуан-цзы» в его книге «Максим
Увеличивается могущество, одновременно с ним растет и груда мусора, достигая уровня подбородка Гештеллера, бросившего вызов. Пока трудно сказать, продолжается ли еще трансцендентное ожидание или, быть может, Терминатор уже начинает свой разбег.
Ясно, во всяком случае, что познающий не успеет узнать, «что было прежде неба и земли», если он до сих пор не знает этого. Я же могу привести лишь один из ответов, содержащихся в книге Чжуан-цзы:
«Природа, достигнув совершенства, возвращается к элементам, элементы в высшем пределе становятся тождественными первоначалу, тождественные первоначалу становятся пустыми, а пустые — великими. Больше всего это похоже на хор, поющий без слов, сомкнув губы. Их единение смутное, то ли глупое, то ли неосознанное — но именно так выглядит изначальное, тождественное великому согласию с дао» (196).
Раздел 2
ВЗГЛЯДЫ
ВАРИАЦИИ СУДЬБЫ
Хиромантия больше не является частью вещего пророческого знания, но все же сохраняется в качестве искусства — и в этом качестве обладает своими параметрами точности. На раскрытой ладони любой гадатель определит линию жизни и линию судьбы как две различные линии. Такое решительное разделение сделало бы честь философскому исследованию, не всегда даже ставящему вопрос о соотношении судьбы и жизни. «Одно другому не мешает» — может сказать знаток, вглядываясь в направление линий. Этот приговор произносится бестрепетно, отражая привычное положение дел. Напротив, пересечение и даже сближение линий судьбы и жизни дает основание для тревоги: возникает ряд далеко идущих предположений.
Иногда хиромант говорит следующее: линия судьбы у вас выражена довольно слабо — и здесь, независимо от дальнейшей трактовки, мы имеем дело со строгим метафизическим утверждением. Выраженность линии судьбы нечто означает — возможно, нечто более важное, чем последовательность событий, отождествляемая с судьбой. Тем самым дальнейшее рассмотрение распадается на два случая — в зависимости от глубины и непрерывности бороздки, знаменующей линию судьбы.
Вот ряд понятий, выступающих в роли синонимов — или почти синонимов: карма, судьба, рок, фатальность, предопределенность, обреченность. Все они так или иначе противопоставляются свободе воли и дискредитируют человеческую суверенность как иллюзию.
В первом приближении судьба предстает как аналог физической причинности в человеческом мире, причем речь идет о завершающем уровне целого. В масштабе каждого отдельного поступка «законы явлений» отступают перед максимой суверенной воли, и тогда образуются своеобразные окна свободы, куда и высовывает голову трансцендентальный субъект чистого практического разума. Кант во второй критике как раз и описывает панораму, открывающуюся из окна отдельно взятого поступка; однако в более общей панораме, включающей в себя биографическую длительность (в масштабе свершений), плоды усилий свободы воли в упор не видны, а то, что обнаруживается вместо нее, как раз и принято именовать судьбой.
Таким образом возникает странное противоречие, превышающее разрешимость диалектической оптики. С одной стороны, неодолимость судьбы превосходит по жесткости детерминации любую закономерность природы. Вот физический закон — он кажется образцом установленного порядка вещей. Но заметим, что агенты физического взаимодействия и не пытаются избежать своей «участи»; если угодно, следствия вытекают из причин в результате «молчаливого согласия» агентов причинно-следственной связи. Другое дело герои античной трагедии: Антигона, Эдип… Они мобилизуют всю свою строптивость, все мужество противостояния, чтобы не подчиниться судьбе: молчаливого согласия нет и в помине. И тем не менее рок властвует над ними. Сколь же велика должна быть эта сила причинения, чтобы сокрушать hybris героя — ведь в мире, связанном законом явлений, мы не встречаем ничего подобного.