Прикладная метафизика
Шрифт:
Унылое чередование опредмечивания и распредмечивания как результат работы машины, пристроенной к силовому приводу causa sui, отвергается в практике недеяния. «Вершей пользуются при рыбной ловле. Наловив же рыбы, забывают про вершу. Ловушкой пользуются при ловле зайцев. Поймав же зайца, забывают про ловушку. Словами пользуются для выражения мысли, обретя же мысль, забывают про слова. Где бы мне отыскать забывшего про слова человека, чтобы с ним поговорить!» (313). Тема избегания ловушки, неподпадания миру, звучит здесь в качестве метафоры, но одновременно и как предостережение «атлету», наращивающему силу знания, чтобы переносить тяжести для разбойника Чжи.
Сила знания, будучи силой causa sui, движет знающим и познающим, при этом опредмечивание и систематизирование суть лишь плоскости приложения силы. Наука — это место, где сила знания сильнее всего, но одновременно сам познающий становится агентом этой силы, распознаваемой им в качестве соприродной (имманентной) его собственной силе — способности, только несравненно превосходящей ее в мощи.
Предмет знания маскирует автономность
Практика высвобождения чистой познавательной способности, «логоэнтелехии», составляет существенное содержание чань-буддизма. Когда чаньский наставник говорит: «Будда — это дыра в отхожем месте», он уводит сознание от навязанности предмета размышления и жестко заданного модуса мысли, но для чань-буддизма сохранение спонтанной энергетики сознания не является эксплицитной задачей, понимание рефлексии как фактора экономии делания для него чуждо.
Познание даоса не направлено ни на то, что знают все знающие, ни на то, что они хотят познать, для него, напротив, важно ускользание от предметов, предъявляемых к познанию, уход из интеллектуальных ловушек. В свое время Поль Валери очень точно сформулировал максиму озабоченного мышления: «Нетрудно удержать то, чего хочется сейчас, труднее всего опознать и отобрать то, чего захочется завтра». Позиция увэй может быть представлена как антитеза к данному положению: «Нетрудно уподобиться тому, что никому не нужно сегодня, куда труднее другое — опознать и воспроизвести то, что никому не понадобится и завтра». Искусство оказаться всякий раз ненужным и неприметным есть воистину высший пилотаж владеющего знанием. Диалектика недеяния и в этом случае безупречна, поскольку включает в себя длинный расчет превратности. Ведь даже когнитивная способность ребенка есть в некотором смысле изначально подготовленная для него ловушка. Способности, проявляемые ребенком, облегчают управление им со стороны взрослых, и чем ярче проявляется интеллект, тем полнее и надежнее он востребуется миром. Деятельность мудрецов в Поднебесной приносит больше пользы разбойнику Чжи, чем эксплуатация всех лошадиных сил, вместе взятых.
Наука, как известно, требует жертв, в этом нет ничего оригинального. Аккуратно расставлены специальные жертвенники — предметы знания, «научные дисциплины», типичные хомуты для нелошадиных сил. Из этого вовсе не следует, что я должен приносить жертвы, впрягаться во все встречные и поперечные хомуты. Все они требуют жертв: наука, профессия, Родина-мать, дядя Сэм… Разбойник Чжи, подобно Шиве, многолик. Но мало ли чего они требуют, столь успешно руководствуясь принципом «имущему прибавится, а у неимущего отнимется последнее…». Последователи Емели и Чжуан-цзы не реагируют на зов, воспринимая его как кимвал бряцающий. Принцип неучастия в чужих войнах играет не последнюю роль для долголетия. Конечно, уклонение от принесения жертвы и даже от принесения пользы (а между этими фигурами недеяния существует плавный имманентный переход) не сулит никаких наград. Даос лишен устойчивого места в иерархии — это место занимает знающий, например, знающий влияние звезд, расстановку сил при дворе или сапожное ремесло. Пребывающему в недеянии не светит звание «главного специалиста», но он и не переживает по этому поводу, довольствуясь ролью бестолкового ученика, подающего отвертку да плоскогубцы. Отсюда видно, что сила знания не является решающей для даоса; в качестве единственной силы она обрекает на принесение пользы, со всеми вытекающими отсюда последствиями.
11
Независимой константой человеческого состояния и силой causa sui является также свобода. При одном ее упоминании трепещет сердце философа, в особенности философа европейской традиции. Ante omnia cavi — начинает Сенека свою чеканную формулу — «прежде всего помни — ни за какую цену не следует продавать свободу». К сожалению, великий стоик ничего не сообщает нам о потенциальном покупателе такого рода товара, иначе он непременно обратил бы внимание на то, что рынок свободы перенасыщен продавцами и предложение многократно превышает спрос.
Дело в том, что извлечение потребительной стоимости из чистой свободы Другого представляет собой задачу, явно превышающую среднюю человекоразмерность, и число ценителей такого специфического товара по эту сторону небес крайне невелико — даже
Неотчуждаемость свободы во многом объясняется неразработанностью техники по ее изъятию, отсутствием конкретного «know-how», метода очистки, отжатая (эссенциирования) свободы в качестве свойства. Еще Эпиктет, Марк Аврелий и тот же Сенека справедливо констатировали, что «по-настоящему» лиши’гь человека свободы не в силах никто, как ни странно, даже в том случае, когда имеется взаимная заинтересованность сторон.
Спонтанный источник свободы в человеке не имеет соответствующего коллектора, сравнимого с объектом влечения или предметом знания; отсутствует даже аттрактор, общая формула возможной предметности, каковой для знания является тайна. Поэтому под силу знания поставлено множество приводов, и прежде всего главный привод товаропроизводящей цивилизации, опосредующий человеческое бытие-к-могуществу. В то же время бьющая через край свобода, обретаемая точно так же в полноте человеческого — и как условие этой полноты, — растрачивается практически вхолостую, то есть, по большей части, рассеивается в небытие. Едва ли не единственным видом «полезной работы», которую совершает сила свободы, следует признать преобразование социального тела в так называемое «открытое общество» и удержание социума в этом состоянии. Именно для поддержания ценностей либерализма наличие спонтанной свободы causa sui имеет решающее значение. Однако по сравнению с производными силы знания или аскезы число объективаций, вызванных пребыванием в свободе, крайне невелико. По существу современная западная демократия есть единственный пока общезначимый социальный итог бытия-в-свободе. Ясно, что процент утери творческого начала в данном воплощении чрезвычайно высок, такова же и степень искажения итоговой картины, определяемой по преимуществу реактивными силами. Социальность вообще очень похожа на высшие двигательные единства человека, как их описывает Н. А. Бернштейн, тем, что активные силы (импульс и impetus) практически неузнаваемы в конечном продукте; лестница их превратности настолько многоэтажна, что для ее прослеживания требуется глубина рефлексии, далеко превышающая среднюю человекоразмерность (в качестве лучших образцов рефлексии этого рода можно привести «Феноменологию духа» Гегеля и социальную аналитику увэй, как она представлена в книге Чжуан-цзы).
Поэтому самопроизвольность свободы сплошь и рядом смешивается с простейшей механикой социального привода, с первичным селектором. Даже Кант, провозглашая «автономность закона свободы», не избежал приписывания механизма ответственности тому же имманентному пространству, где осуществляется самопричинение свободы, то есть не смог отделить инстанцию чистой силы от приложенной первичной конструкции. Возведение силы в закон как ее манифестация рассматривается Гегелем следующим образом: «То, что называется простой силой, удваивает саму себя и благодаря своей бесконечности есть закон. Эту простую бесконечность или абсолютное понятие можно назвать простой сущностью жизни, душой мира, общей кровью, которая, будучи вездесуща, не замутняется и не прерывается никаким различием, напротив, сама составляет все различия, как и их снятость, следовательно, пульсирует внутри себя, не двигаясь, трепещет внутри себя, оставаясь спокойной. Она равна себе самой, ибо различие тавтологично, это различие, которое не есть различие» [75] . Нетрудно заметить, что гегелевский текст даже по стилю напоминает притчу о трех мечах — несомненно, это делает честь великому диалектику.
75
Гегель Г. Феноменология духа. СПб., 1992. С. 89.
Связанность свободы с ответственностью есть уже элемент социальной конструкции, здесь уже в наличии примесь реактивных сил. Общая склонность европейской философии к морализаторству, к спекулятивной игре с ценностями (к игре «на повышение») приводит к подмене первичного первично-конструктивным, «сделанным», не имеющим характера causa sui. Отсюда непрерывные заклинания о неотделимости свободы и ответственности — так химик, проникнувшись важностью воды, мог бы резонерствовать о нераздельности кислорода и водорода. Без свободы, как всегда воспроизводимой равноисходности, нравственность не имеет никакого смысла. Но из этого вовсе не следует, что без ответственности и других категорий морали не может быть свободы. То, что «пульсирует внутри себя, не двигаясь, и трепещет внутри себя, оставаясь спокойным», внутренне равнодушно к системе запруд, к разного рода проложенным руслам. Свобода не теряет своего имени в зависимости от тех или иных результатов своего бытия, игра на повышение не прибавляет ей мощи, игра на понижение не уменьшает интенсивности самопричинения.
Попытки заклясть спонтанную силу свободы логически наивны, но они проходят, ибо уж очень хочется. Если в рассуждениях, а вернее, в поэтических ламентациях мы заменим свободу какой-нибудь другой стихией, не имеющей экзистенциального заказа на облагораживание, несуразность станет очевидной. Например: «Огонь немыслим без очага, согревающего душу и тело человека, дающего ему пищу и освещающего кров. Только в очаге и в камине огонь являет себя в своей истине. За пределами заботливого горения-служения огонь вовсе не есть настоящий огонь, он просто пожарище и дымище поганое». Увы, подобные же откровения насчет свободы и ответственности имеют сбыт — сказывается ангажированность большой ставкой: «Искусство одно и то же, но стоит появиться ценному, и зоркость улетучится» (25).