Прикладная метафизика
Шрифт:
Возможность тотальной фальсификации сущего дана изначально, но превращается в действительность только с появлением сознания — как неустранимая превратность мысли и alter ego мыслящего [61] . Уже само понятие «вещи» содержит в себе превратность, некоторые недоразумения по поводу принадлежности багажа. Всякая вещь — это камера хранения полезных свойств, не будем только забывать, для кого они свои. Даже специальное уточнение принадлежности с помощью маркера собственности подвергается вторичной маскировке: и «свой», и «свой собственный» могут быть ложными ориентирами, прикрывающими бытие-для-иного. Например: «твоя священная обязанность» и «свой собственный труд» суть характерные ловушки, надежные замки на сундуке, предназначенном для Большого Вора.
61
См.: Baudrillard J. Simulacra et simulation. Paris, 1981;
Четырехлетний мальчик, еще не сбитый с толку всеобщей путаницей имен (Константин Шоломов), резонно спрашивает: «Почему это общее всегда ваше общее? А где мое общее?» Да и ухо европейского философа не всегда бывает чувствительным к счету позиций (и, стало быть, не застраховано от принесения пользы Большому Вору — невзначай). Так, гегелевские термины «fur sich» и «ftir sich selbst», имеющие разную рефлексивную глубину и, соответственно, разный смысл, в русском переводе «Науки логики» смешиваются (Б. Г. Столпнер), да и в английских переводах «грамматические нюансы» чаще всего выпадают.
Тем более поразительна точность подсчета шагов рефлексии в онтологии увэй:
«Каждая вещь — это «я», но каждый видит в ней «не-я». В вещи он видит свое «не-я», но поймет это, лишь познав себя как «не-я». У «я» своя правда и неправда, у «не-я» также своя правда и неправда. Поэтому мудрый не следует за ними, а сообразуется с природой. У правды — своя бесконечность, у неправды — своя бесконечность, но каждый думает, что каждый — это не я, и в этом сходится бесконечность правды и неправды» (131).
Мы видим блистательный диалектический аттракцион, не уступающий по глубине рефлексии любому законченному фрагменту платоновского «Парменида». В фольклорном море житейской мудрости мне попался лишь один текст глубиной в пять шагов рефлексии. Это русская пословица, которая вполне могла бы быть высказана даосом Емелей: «Пусть моется тот, кому чесаться лень». Попробуем теперь еще раз всмотреться в особенности логической формы даосской мысли. Благодаря тому, что нечетные шаги рефлексии (начиная с третьего) выпадают, происходит как бы слипание антитезисов, создающее прогрессию неопределенности (вместо ее устранения). Что было непонятным в мире, то непонятным и осталось, а вот то, что казалось понятным, перестало казаться таковым. Эпистемологический баланс сводится с нулевой суммой (равно как и логический), а сумма экзистенциального выигрыша оказывается отрицательной. Тем самым ответ усиливает замешательство задавшего вопрос, воспроизводя на выходе позу роденовского «Мыслителя». Можно сказать, что застрявшие в этой позе являются идеальным контингентом для чаньских наставников, раздающих просветление направо и налево с помощью подзатыльников. Сбившиеся с пути недеяния подбираются чаньскими монахами и получают предложение поразмышлять о хлопке «одной ладонью». Пока мыслитель напряженно думает, ему в раскрытую ладонь от имени Большого Вора вкладывают то плоскогубцы, то проволоку, то молоток.
7
А те, кто этим вмешательством считают себя обманутыми или выдают себя за таковых, скорее сами хотели обмануть таким же образом.
Единство онтологии и этики глубоко продумано в философии недеяния, оно, можно сказать, является беспрецедентным в мировой философии. Как правило, этика избирается по некоторым собственным основаниям и затем пристраивается к подходящей онтологии или входит с ней в симбиоз. Даос же оперирует сквозными этико-онтологическими аргументами. Поэтому, например, должное он понимает не в духе эйдосов Платона как некую установленную ценность, к которой следует стремиться и поневоле довольствоваться лишь несовершенными подражаниями, копиями первообразца.
Такая визуализация представляется мастеру недеяния онтологически непродуманной, своеобразным заклиниванием машины рефлексии. Задержка счета и вызывает необходимость делания — хотя бы как переделывания и исправления. Не умеющему работать головой приходится работать руками, например, исполнять долг, обнаружив всего лишь форму долга, но не источник задолженности. М. М. Бахтин следующим образом резюмирует основополагающую идею кантовской (и неокантианской) этики: «Не содержание обязательства меня обязывает, а моя подпись под ним» [62] . Но подпись, поставленная на чужом векселе, может оказаться результатом недоразумения, а оплачивающий чужие счета поступает в конце концов к выгоде разбойника Чжи. Прежде чем оплачивать долг, хотя бы и моральный, следует все же установить, откуда взялась задолженность.
62
Бахтин М. М. К философии поступка //
А задолженность очень часто образуется из неточности расчета как результат катастрофы социального бытия, уклонения от потока дао. Фиксируется некая особенность (пусть даже из самых благих побуждений), что вызывает целую цепочку катастроф, прогрессию распада. Так, появление милосердия свидетельствует о лишенности, о наступившей неполноте бытия. Милосердие как нечто особенное, маркированное, должно понадобиться — и только там, где оно понадобилось, оно и получает имя. Ему в любом случае предшествует немилосердность. Царь Воинствующий спрашивает у даоса Сюя:
«— Мне хочется любить народ и, во имя справедливости, покончить с войнами. Возможно ли это?
— Нельзя, — ответил Сюй. — В любви правителя к народу — начало погибели народа. Красивые слова каждый раз оказываются орудием зла. Стремясь к милосердию и справедливости, вы, государь, приближаетесь к лицемерию» (287).
Тема катастрофического происхождения добродетели тщательно продумана и подробно аргументирована в даосизме. Всякое увеличение долга оказывается реакцией на нарастающую нехватку спокойной достоверности: в рассуждениях Чжуан-цзы можно найти и схему происхождения «нечистой совести» Ницше, и идею символической (симуляционной) реставрации утраченного Бодрийара [63] . Морализм так или иначе связан с самовозрастающим «забвением бытия», приумножение добродетелей свидетельствует об увеличении суммы долга. Лесенка даоса выстраивается с безупречной последовательностью ступеней: милосердие неотделимо от печали, ибо в нем тоска утраты истинного пути, справедливость — реакция на утраченное милосердие, закон — попытка восстановить пошатнувшуюся справедливость… Восходя по этой лестнице, «человек долга» все время старается для Большого Вора — ведь «у неправды своя бесконечность».
63
«Подобно тому как природность — это, по сути, отречение от природы, так и историчность есть отказ от истории, скрываемый за превознесением се знаков» (Бодрийар Ж. Система вещей. М., 1995. С. 62). Сюда же относится концепция «генезиса через забвение» Ж. Деррида.
Долг как форма подпадания миру принуждает к поступкам, увеличивающим отрыв от собственной подлинности, приходится по сути дела подгонять свое убегающее и, в лучшем случае, бесцельно печалиться о чужих печалях.
«При недеянии брали у Поднебесной и оставался избыток, при деянии давали Поднебесной и все не хватало. Поэтому древние и ценили недеяние, поэтому, царствуя в Поднебесной, не заботились ни о чем, хотя и охватывали своими знаниями небо и землю, не говорили, хотя своим красноречием могли бы вылепить тьму вещей, не действовали, хотя способны были совершить все среди морей» (205).
Возьмем квинтэссенцию европейской протестантской этики — категорический императив Канта. Его обобщенная формула может быть представлена в следующем виде: поступай так, как если бы максима твоей воли была всеобщим законом. Этика недеяния, если в данном случае вообще можно говорить об отдельной этике, акцентирует (и то не окончательно) уже следующий шаг рефлексии: не думай, что, подгоняя всеобщий закон, оказываешь ему содействие. Допустим, что человек, едущий на повозке, торопится. Однако бесполезно при этом наклоняться вперед, такое уклонение, подобно всякому другому, будет наказано. Отклонившийся от естественной осанки вылетит на резком повороте, и, если и успеет, то не туда, куда ехал [64] . Не случайно одно из самых известных изречений Лао-цзы гласит: «Человек, стоящий на цыпочках, долго не простоит». Упрощенная эмпирическая формула недеяния, если специально противопоставить ее категорическому императиву, примет следующий вид: поступай иначе. Специфика применения записана в самой ситуации, хотя существуют и универсальные моменты избегания. Например: если остаются хоть малейшие сомнения, делать что-либо или нет, — не делай. В приверженности этому принципу (как опознавательному знаку) едины даос Чжуан-цзы и даос Емеля. Умное делание провозглашает себя кропотливым движением к цели, умное недеяние бесцельно, ориентировано лишь «по направлению от» как странствие в беспредельном, похожее на парение птицы.
64
В заметках Витгенштейна есть любопытное наблюдение, подходящее к данному случаю: «Спешащий человек, даже сидя в вагоне, будет непроизвольно его подталкивать, хотя, возможно, и говорить самому себе, что он никак не ускоряет его» (Витгенштейн Л. Философские работы. М., 1994. Ч. 1, с. 435). Это как раз о должнике, о поборнике морального долга.