Приключение в наследство
Шрифт:
В гусятне повисло долгое молчание, только раскормленные гуси едва заметно покачивались на своих подвесках – не в склад, не в такт, в разные стороны, белые тени сквозь сумрак, туда-сюда.
– А как слух пошел, что казаки гетмана Косинского у нас на Волыни по панским имением с огнем да саблями идут… тут-то и пришел мой час! – лицо Олены стало страшным. – Я и псов потравила, и ружья заклепала, и сабли попрятала… и перед хлопцами ворота панской усадьбы отворила. И к пану их провела, и к пани… и к детям их. – В улыбке на ее губах было удовлетворенное, сладкое безумие – с такой улыбкой она и смотрела, как казаки врываются в спальню того, кто убил ее дочерей. А в глазах стыло ледяное, черное пламя – то ли давно сожженного
– А нас-то за что? – тихо спросила Катерина. – Мы ж на вашей Волыни и не жили вовсе. Мамку мою, братика, Рузю старенькую на пику подняли… за что?
И снова сумрак и молчание, молчание и сумрак.
– С гусями закончишь, пойдешь к пану управителю – скажешь, чтобы новую мерку орехов тебе отсыпал, да опять растолчешь. Гляди у меня – узнаю, что сама орехи ешь, а не гусям даешь, так всыплю, до Рождества сесть не сможешь! – пригрозила Олена и пошла прочь из амбара, зло хлопнув дверью. Катерина поискала, чего б холодного приложить к набухающей щеке. На ларе лежал оставленный Оленой толстый шмат хлеба. Катерина сунула хлеб за пазуху и завертела мельничку, сгребая перемолотое зерно с орехами. Есть панскую гусячью смесь нельзя, но перетертые с зерном орехи липли на пальцы, а облизывать их запрета не было, и Катерина облизывала, пока не унялось бурчание в вечно голодном животе. За минувшие при замковой кухне дни она научилась беречь каждую кроху еды. Крупные злые слезы капали на мельничные жернова.
– Ворота отворила, ружья заклепала, псов потравила… – бормотала она. – Псов жалко, пана-шляхтича… вовсе не жалко! И пана-гетмана тоже, его тоже! – Катерина так крутанула ручку жернова, точно между ними зажали голову ненавистного врага. – И я смогу тоже, как Олена… – Катерина снова яростно завертела жернов. Только вот сколько оружных холопов у жадного шляхтича, приращивающего свои земли убийством соседей? Два, хорошо, три десятка. А здесь войска – аж в глазах рябит! Да и замок – не простая панская усадьба, замковые ворота так запросто не откроешь, да еще девчонке. И кому их открывать – князю Острожскому, что подати брать горазд был, а как пришел час их с мамой да Рузей защищать, его и не оказалось?
Катерина остановила жернов и судорожно всхлипнула. Ужас, черный ужас перед злобой и несправедливостью этого мира, где сильные сулят тебе защиту… и ты платишь и работаешь на них, последнее отдаешь, и веришь, что когда придет нужда, тебе помогут и защитят. Нужда приходит… а сильных уж и нет как нет, и не помнят они ни обещаний своих, ни труда твоего. Защитники и благодетели… до первой беды.
Тихий, но непрерывный шорох доносился из дальнего конца гусятни. Катерина зло шмыгнула носом и прислушалась, понимая, что звук раздавался уже давно, только скрип жерновов заглушал его. На точащую в подполе мышь не похоже, шуршали упорно и как-то… яростно. Катерина поглядела прихватить с собой чего тяжеленького – ничего не нашла и, стараясь сама не издать ни звука, двинулась в дальний конец амбара. Болтающиеся в подвесках гуси провожали ее тусклыми бессмысленными взглядами.
«Вот погляжу, что там, и буду вас кормить, чтоб печенка ваша его милости пану гетману поперек утробы встала да всю ее разворотила!» В глухом и дальнем конце амбара, последний подвешенный к балке тючок раскачивался, словно замотанный там гусь старался во что бы то ни стало выбраться на волю. Тюк пролетал мимо Катерины будто качели, она увидела отчаянно сучащие красные лапы.
– Да что ж ты творишь? – Катерина обеими руками поймала болтающийся тюк… со скоростью змеи голова на длинной шее взметнулась перед ней, и широкий гусиный клюв ринулся прямо ей в лоб. Катерина с визгом шарахнулась назад, снова шлепнувшись на пол.
– Ш-ш-ш-ш-ш! – шипение, и впрямь совершенно змеиное, вырвалось из клюва гуся, шея вытягивалась и складывалась, точно кольца готовой к атаке гадюки,
– Белый? Это… ты? Белый? – Она вскочила, но гусь снова загоготал, извиваясь в путах, и тогда Катерина тихонько засвистела. – Фить-фить, Белый, это я, я… мой Белый… – гогот стих, гусь замолчал, недоверчиво глядя на девочку. Катерина кинулась к нему, отпрыгнула, промчалась через всю гусятню, выскочила наружу, на бурлящий людьми и живностью проснувшийся замковый двор, заметалась, подхватила валяющийся у поленницы чурбачок и снова нырнула в сумрак, захлопнув за собой дверь. Взобралась на чурбачок и принялась распутывать затянутый вокруг балки узел. – Только не дергайся, и так тяжело! – прикрикнула она на гуся, и тот покорно замер. Обдирая пальцы, Катерина тянула твердый, как камень, узел. – Не бойся, Белый, твою печенку я ему точно не отдам! Всю нашу семью сожрал, проклятый, моего гуся не получишь!
Узел даже не поддался, но вроде как чуток ослаб. Шипя от боли, Катерина подцепила его и без того обломанными ногтями…
– Говорю, я ее вот как тебя видел! – раздался под окошком рев.
– Да кого?
– Ту девку, лазутчицу Острожского! Она к гусям побежала!
– Да ты совсем сдурел, Охрим! Мало с себя смеху наделал? Только забывать стали, как за тобою всю ночь по замку бегали, когда к старшине на пир вперлись, – так тебе снова лазутчики мерещатся! Что лазутчице у гусей делать – тайные планы обеда выведывать?
– А мне чихать, лазутчица она или нет! Ее братец меня подстрелил, она мне башмаком в лоб дала, а их гусак, их гусак еще в Киеве… – дальше все слилось в нечленораздельный рев.
Катерина рванула завязку – плотно замотанный в рогожу гусь тючком упал на земляной пол. Катерина кубарем слетела с чурбака и метнулась во мрак, прячась за висящими гусями. Дверь распахнулась, хлынул золотистый солнечный свет, и на пороге нарисовалась черная тень.
– Попалась, моя дивчинка. Знал я, что ты на кухне не усидишь, когда-нибудь да вылезешь! – прошептал Охрим, и его шепот будто липкая черная смола растекся по гусятне. Казалось, даже ко всему безразличные гусаки зашевелились – вот качнулся один тючок, вот второй…
– Дурнем меня выставила – Охриму лазутчики мерещатся… Ничего, отсюда не удерешь, отсюда некуда!
Гуси закачались сильнее…
– Лучше сама выходи.
Ближайший гусе-тючок сильно качнулся и…
– Га! Га! – с задавленным жиром слабым гоготом понесся прямо на Охрима! И всем неподъемным весом врезался тому в голову!
– Га? Что? – Охрим пошатнулся, от удара его крутануло на месте… Прямо перед ним возник красный клюв, черный глаз… и разлетевшийся, словно на качелях, другой гусь въехал ему в физиономию.
– Ах ты ж… – взревел Охрим и, выхватив саблю, ринулся прямо на гусей. Удар! Гуп! Перерубленная подвязка лопнула, гусь тяжеловесно ляпнулся оземь, взвилась туча соломы. Отчаянно чихающий Охрим ринулся в образовавшуюся брешь… Липкая ореховая кашица полетела ему в лицо, залепила глаза… Застучали торопливые шаги, словно босые пятки по земляному полу.
– Конец тебе, девка! – полуослепший Охрим прыгнул вперед… – Поймал! Як Бог свят, поймал! – Охрим тер кулаком залепленные кашицей глаза, а в другом кулаке сжимал кусок холстины, не иначе как подол рубахи… Подол рванулся у него из рук… – Врешь, не уйдешь! – Охрим дернул проклятую девку к себе – и та влетела прямо в его объятья! С гоготом. Охрим замер на миг, сжимая в руках крупного гусака… гусь размахнулся и долбанул его клювом в лоб. Подскочив сзади, Катерина врезала чурбаком по бритому затылку. Глаза Охрима опять безумно выпучились… и он рухнул, перегородив гусятню.