Приключения 1974
Шрифт:
«Осторожность — это кольцо бесплодных мыслей, которое вращается вокруг точки страха. И чтобы оплодотворить мысль, надо перво-наперво сойти с роковой точки».
Воронов прекрасно понимает это, но сделать шаг не хватает сил. Он остался сегодня вечером дома. Завтра предстоит трудный, может быть, самый трудный день.
Весь сегодняшний доклад начальству прошел перед ним как озвученное телевизионное изображение. Алексей попытался найти какие-нибудь ошибки в своем поведении, но, кроме того несолидного жеста с номером дела, не смог себя ни в чем упрекнуть.
— Товарищ полковник, разрешите начать дело...
Полковник Жигулев слушал так же внимательно, как и Кириченко, только с одной разницей — начальник отдела ни разу не перебил Воронова.
— Логика ваших рассуждений мне нравится. Но, честно говоря, плохо себе представляю, как вы заставите Мельникова признаться в совершенном.
— Инструмент скорее психологический. Мне кажется, я настолько хорошо узнал Мельникова, что не должно произойти ошибки — он не только злодей, он еще и трус.
— Убежденность — качество хорошее. Но и осмотрительность не стоит отбрасывать. Давайте вообразим, что Мельников станет все отрицать.
— Товарищ полковник, свидетельские показания! Многие, с кем я осторожно говорил в последние дни, психологически готовы признать виновником именно его. К тому же пусть Мельников попробует показать хотя бы еще один канал, по которому патроны попали к Мамлееву?
— Подобрал на улице, скажем.
Воронов улыбнулся, принимая высказывание начальника отдела как шутку, не более.
— Конечно, я говорю абсурдную вещь. Но и Мельников может сказать что-нибудь подобное. Когда над преступником нависает опасность, он становится особенно изворотливым. Даже дурак, случается, здорово умнеет. Ненадолго, правда.
— План таков, товарищ полковник. Внезапно предъявить Мельникову размонтированный патрон и пачку с крестом.
— Насчет креста я бы не пережимал. Мистикой попахивает.
— Возможно. Мельников не закоренелый преступник. Это очень странная натура. Его только по ошибке называли Моцартом. Он скорее Сальери...
При этих неожиданных отвлечениях в область литературы полковник Жигулев улыбнулся.
— ...Склонен считать, что Мельников неоднозначно относился к Мамлееву. Он его по-своему любил. Но муки тщеславия глушили и все то хорошее, что есть за душой у Мельникова. Натура неудачника, бесталанного человека может привести к преступлению, даже если это не натура преступника.
— Добро, Алексей Дмитриевич, мне нравятся ваши рассуждения. Но не исключаю, что завтра вас ждет неудача с Мельниковым. Могу добавить только одно: буду огорчен не меньше вашего. На всякий случай я до завтрашнего дня воздержусь докладывать начальнику управления.
Еще месяц назад Воронов бы воспринял такую реплику начальника отдела как обиду. Странно, но сейчас выслушал её совершенно спокойно, по-деловому.
— Хорошо, товарищ полковник. Сделаю все, чтобы ваш доклад завтра вечером состоялся.
— Отлично. Кстати, вернетесь к себе, — успокойте старшего следователя Стукова, а то
Допрос Мельникова был назначен на завтра. И поэтому сегодня после обеда Воронов оказался дома. И это было столь непривычно, что Алексей не знал, куда себя деть. Он представил весь прошедший путь поисков, в котором так редко находились «окна», и вдруг понял, что и эти волнения, и эта загруженность — его настоящая жизнь. Он не мыслит ее себе иначе. И пусть завтра ждет неудача, пусть будут новые бессонные ночи и сомнения, но выпасть из клубка сложных человеческих взаимоотношений, трудностей, которые жизнь рождает на каждом шагу, отказаться от почти физической потребности творить справедливость, то ли наказывая, то ли поощряя, — все это лежит уже за пределами его возможностей. И если, однажды все это уйдет из его жизни, он станет, может быть, самым бедным человеком на свете. И как бы потом, в будущем, ни шли в лузу шары, как бы ни трудно было играть чужим кием, в конце концов, дело не в одном отличном ударе, а в том, чтобы играть честно, талантливо и, конечно, по возможности успешно.
Мельников пришел точно, минута в минуту. На этот раз Воронов принимал его в специальной комнате для допросов — просторном помещении с большим столом и двумя стульями перед ним. Он убрал папку с документами в ящик, а на край стола положил размонтированный чужой патрон и поставил коробку из-под «родони». До поры до времени накрыл вещдоки «Советским спортом». Довольно нелепый натюрморт на столе сразу же обратил внимание Мельникова — он садился, не сводя с него глаз.
Воронов не вышел из-за стола и не подал руки, как обычно. И по колючему взгляду Мельникова понял, что и эта деталь не ускользнула от внимания Моцарта.
— Добрый день, Игорь Александрович, — начал Воронов. — Извините, пришлось побеспокоить. У вас дома прошлый раз разговора не получилось. Наверно, вы были правы — разговор носил совещательный характер. Чтобы у вас не было претензий к моему излишнему любопытству, я подумал, что в наших милицейских стенах вам говорить будет удобнее.
— Мне все равно, где говорить, — Мельников с наигранным равнодушием пожал плечами.
— Я бы попросил вас, Игорь Александрович, вспомнить о некоторых моментах ваших взаимоотношений с Мамлеевым. Мне далеко не все ясно.
Воронов без труда заметил, как вздрогнул Мельников. И в это мгновение затрещал телефон.
— Мельников у тебя? — раздался в трубке голос Стукова.
— Да. Мы уже начали разговор.
— Тогда я потихонечку. Только что звонил Савельев. Вчера вечером его настойчиво атаковал Иосик и требовал назад патроны. Как вы и договорились, профессор сказал, что патроны в МУРе. Иосик признался Савельеву, что патроны он отдал без разрешения Мельникова и тот с угрозами требует боеприпасы назад.