Приключения Перигрина Пикля
Шрифт:
Слыша эти несправедливые обвинения, юноша задрожал всем телом от возмущения и заявил обидчице, что он считает ее достойной жалости.
— Ибо несомненно, — сказал он, — ваша дьявольская ненависть будет сурово наказана вашей собственной совестью, которая и сейчас обвиняет вас в жестокости и лживости ваших упреков. Что касается до моей сестры, я благодарю бога за то, что вам не удалось заразить ее противоестественным предубеждением, ибо она слишком справедлива, слишком добродетельна, слишком добра, чтобы впитать его, и потому вы ее отвергаете как чужую вам по крови и выгоняете беспомощную в безжалостный мир. Но и теперь ваш бесчеловечный план будет разрушен: то самое провидение, которое защитило меня от вашей жестокой ненависти, будет покровительствовать и ей, покуда я не найду нужным закрепить по закону то право на содержание, какое природа, по-видимому, даровала нам всуе. Тем временем вы можете наслаждаться, отдавая все свое внимание своему возлюбленному сыну, чьи приятные качества столь долго удостаивались вашей любви и уважения.
Эти несдержанные упреки довели его взбешенную мать почти до безумия; она осыпала его злейшими проклятиями и бесновалась, как сумасшедшая, у двери, которую пыталась взломать. В этой работе ей помогал ее любимый сын, грозивший отомстить Перигрину и яростно сражавшийся с замком, который противостоял всем их усилиям, покуда наш герой, завидев своих друзей Гантлита и Пайпса у перелаза на расстоянии одной восьмой мили от окна, не позвал их на помощь; уведомив их о том, как его осаждают, он попросил удержать его мать, чтобы ему легче было прикрыть отступление его сестры Джулии. Молодой солдат вошел и, поместившись между миссис Пикль и дверью, дал сигнал своему другу, который, взяв на руки сестру, благополучно пронес ее мимо когтей этой женщины-дракона, тогда как Пайпс со своей дубинкой держал в страхе молодого хозяина.
Мать, лишенная, таким образом, своей добычи, бросилась на Гантлита, как львица, у которой отняли детенышей, и тот мог сильно пострадать, если бы не предупредил этого злостного намерения, схватив ее за обе руки и удержав на приличном расстоянии. Пытаясь вырваться из тисков, она боролась с таким напряжением и в то же время предавалась такому гневу, что с ней начался жестокий припадок, и в этом состоянии она была уложена в постель, а союзники удалились, не понеся больше никакого ущерба.
Тем временем Перигрии был немало озабочен мыслью, как поступить с сестрой, которую он спас. Он и думать не мог о том, чтобы обременять коммодора новыми расходами, но боялся взять на свое попечение Джулию, не спросив совета и указаний своего благодетеля; пока что он отвел ее в дом джентльмена, жившего по соседству, чья жена была ее крестной матерью, и там ее приняли ласково и с большим сочувствием; он намеревался подыскать какой-нибудь почтенный дом, где бы она могла жить в его отсутствие, как полагается благовоспитанной девице, и решил выделить на ее содержание сумму из своей собственной ренты, которой, по его мнению, должно было хватить ему, несмотря на этот расход. Но его замысел был расстроен оглаской всей истории, которая стала известна на следующий день и вскоре дошла до слуха Траньона, а коммодор пожурил крестника за то, что он скрыл это приключение, и, с разрешения своей жены, приказал, чтобы он немедленно привел Джулию в крепость. Молодой джентльмен со слезами благодарности поведал о своем намерении содержать ее на свой счет и с жаром просил не лишать его этой радости. Но дядя остался глух ко всем его мольбам и настаивал на ее пребывании в крепости хотя бы только для того, чтобы составить компанию ее тетке, которая, по его наблюдениям, страдала от отсутствия собеседников.
Итак, Джулия была доставлена домой и отдана на попечение миссис Траньон, которая, хотя и притворялась довольной, могла обойтись без своей племянницы; впрочем, у нее была надежда утолить злобу против миссис Пикль теми сведениями, какие она получит от дочери о хозяйстве и домашнем обиходе этой леди. Да и мать, казалось, понимала, какое преимущество было теперь на стороне ее золовки, и была опечалена известием о переселении Джулии в крепость не меньше, чем если бы услыхала о смерти своего супруга. Она изощряла свою фантазию, распространяя сплетни, порочащие доброе имя родной дочери, о которой она злословила повсюду; она называла коммодора старым головорезом, подстрекнувшим ее детей к мятежу, и объясняла гостеприимство его жены, им потакавшей, не чем иным, как ее закоренелой ненавистью к их матери, которую они оскорбили. Она требовала теперь, в самых повелительных выражениях, чтобы ее супруг отказался от всякого общения со стариком из замка и его приверженцами, а мистер Гемэлиел, найдя к тому времени других друзей, охотно подчинился ее воле — мало того, он даже не пожелал вступить в разговор с коммодором, когда они случайно встретились как-то вечером в трактире.
Глава XXXII
С таким афронтом Траньон никак не мог примириться. Он посоветовался по этому случаю с лейтенантом, и результатом их совещания был вызов, который старый коммодор послал Пиклю, требуя, чтобы тот встретил его в условленном месте верхом, с парой пистолетов, и понес ответ за оскорбление, им нанесенное.
Ничто не могло бы доставить Джеку больше удовольствия, чем принятие этого вызова, который он устно передал мистеру Гемэлиелу, вызванному для этой цели из клуба у Танли. Характер этого сообщения произвел мгновенное действие на организм миролюбивого Пикля, чьи внутренности затрепетали от страха и испытали столь сильное потрясение, что можно было заподозрить, будто это явление вызвано жестокой шуткой аптекаря, проглоченной им в пиве.
Вестник, отчаявшись получить удовлетворительный ответ, покинул его в этом плачевном состоянии и, не желая упустить случай посмеяться над коммодором, тотчас пошел и рассказал обо всем молодым джентльменам, заклиная их господом богом устроить, так, чтобы старый Ганнибал явился на поле битвы. Оба друга одобрили этот план, и после недолгого раздумия было решено, что Хэтчуей скажет Траньону, будто его вызов принят Гемэлиелом, который должен-де его встретить в назначенном месте со своим секундантом завтра в сумерках, ибо, если один из них будет убит, другому легче ускользнуть в темноте; что Годфри будет изображать друга старого Пикля, а Перигрин — представлять своего отца, тогда как лейтенант, заряжая пистолеты, не должен вкладывать пули, чтобы поединок не причинил никому вреда.
Обсудив эти подробности, лейтенант явился к своему патрону с громовым ответом от его противника, чье доблестное поведение хотя и не могло запугать, но не преминуло изумить коммодора, который объяснил это мужеством жены, вдохновившей его. Траньон тотчас приказал своему советчику приготовить патронный ящик и распорядиться, чтобы самая смирная лошадь в конюшне стояла оседланной; а когда Джек предложил ему написать завещание на случай несчастья, он с презрением отверг его совет, сказав:
— Как! Неужели ты думаешь, что Хаузеру Траньону, выдержавшему огонь стольких плавучих батарей, грозит опасность от паршивых выстрелов сухопутного жителя? Ты увидишь, как я заставлю его убрать марсель!
На следующий день Перигрин и солдат наняли лошадей в трактире, откуда выехали в назначенный час на поле битвы, причем оба были закутаны в плащи, благодаря коим их не мог узнать в сумеречном свете одноглазый командир, который, вскочив в седло под предлогом подышать свежим воздухом, вскоре явился с Хэтчуеем, ехавшим сзади. Когда они завидели друг друга, секунданты выехали вперед с целью отмерить расстояние и определить условия дуэли, после чего было решено с обоюдного согласия, что каждый разрядит два пистолета, и если ни один выстрел не окажется решающим, придется прибегнуть к палашу, дабы довести дело до победного конца. Тогда порешили с этим вопросом, противники заняли свои места, и Перигрин взвел курок, прицелился и, подражая голосу своего отца, предложил Траньону поберечь его единственный глаз. Коммодор последовал совету, не желая рисковать зрением, и весьма благоразумно подставил под дуло пистолета заплатанную сторону своей физиономии, потребовав, чтобы противник делал свое дело, не тратя лишних слов. Тогда молодой человек выстрелил, и так как расстояние было незначительное, пыж из его пистолета больно ударил по лбу Траньона, а тот, приняв его за пулю, каковая, по его мнению, попала ему в мозг, вне себя подскакал на своем коне к противнику и, держа пистолет в двух ярдах от него, выстрелил, пренебрегая правилами боя. Удивленный и взбешенный тем, что выстрел не возымел никакого действия, он закричал страшным голосом:
— Ах, будь вы прокляты! Вы что-то подложили под камзол! И, приблизившись, разрядил второй пистолет так близко от головы своего крестника, что, не будь тот защищен плащом, порох опалил бы ему лицо. Расточив, таким образом, свои заряды, он очутился во власти Перигрина, который, приставив к его голове свой запасной пистолет, приказал ему молить о пощаде и просить прощения за самонадеянность. Коммодор ничего не ответил на это властное требование, но, бросив свой пистолет и выхватив мгновенно палаш из ножен, атаковал нашего героя с такой невероятной стремительностью, что, не ухитрись тот отразить удар пистолетом, проделка, по всей вероятности, окончилась бы весьма трагически. Перигрин, видя, что ему и думать нечего о том, чтобы обнажить оружие или защищаться от этого разъяренного противника, пришпорил своего коня и искал спасения в бегстве. Траньон преследовал его с великим рвением и, так как лошадь его была лучше, догнал бы беглеца, неся ему гибель, если бы на свою беду не был задержан ветвями дерева, оказавшегося с той стороны, где у него не было глаза, и причинившего ему столько хлопот, что он вынужден был бросить палаш и ухватиться за гриву, чтобы не вылететь из седла. Пери, заметив бедственное его положение, повернул назад и, получив теперь возможность обнажить палаш, подъехал к обезоруженному врагу, размахивая своим феррарским клинком и грозя укоротить коммодора на целую голову, если он не попросит пощады и не сдастся незамедлительно. В намерения старого джентльмена отнюдь не входила такая покорность, от которой он наотрез отказался, утверждая, что уже принудил своего противника удирать на всех парусах и что теперешнее его затруднительное положение вызвано случайностью — все равно как если бы корабль был атакован после того, как пришлось во время шторма сбросить все пушки за борт.
Не успел Перигрин ответить на этот довод, как вмешался лейтенант и, ознакомившись с обстоятельствами, объявил перемирие, покуда он с другим секундантом посоветуются и вынесут решение по существу дела. Они отъехали на незначительное расстояние, и после недолгого совещания Хэтчуей вернулся и объявил коммодора побежденным по законам войны.
Неудержимо было бешенство, овладевшее старым Ганнибалом, когда он услышал приговор. Не сразу мог он выговорить что-либо, кроме укоризненных слов: «Вы лжете!», которые повторил раз двадцать в каком-то бессмысленном исступлении. Вновь обретя дар речи, он осыпал судей такой злобной бранью, отвергая их решение и требуя другого суда, что заговорщики, заведя шутку слишком далеко, начали раскаиваться, и Перигрин, с целью умиротворить его, объявил себя побежденным.