Приключения, почерпнутые из моря житейского. Саломея
Шрифт:
Черномский, несмотря на свои лета, растет от уважения, которое во всех возбуждает к нему его новый камердинер. Выходя из коляски или садясь в коляску, он уже не может ступить без того, чтобы его не вели под руки.
— Ну, что ж ты думаешь! — шепнет повелительно Дмитрицкий на смотрителя; и смотритель, оторопев, также подхватит его сиятельство под руку с другой стороны.
Приехали в местечко Гомель около вечера, остановились близ станции подле корчмы.
— Матеуш, — сказал Черномский, — я пробуду с час у моего приятеля, чтоб лошади были готовы.
— Добже, пане грабе.
Черномский пошел к приятелю, а Дмитрицкий в ожидании его возвращения прохаживался на улице подле коляски.
— Черт знает, где эту рожу я видал, — рассуждал он сам с собою. — Иногда такую знакомую гримасу сделает ртом, таким проговорит голосом, что, мне кажется, я вижу и слышу не Черномского, а кого-то другого… припомнить не могу!
Желание допытать свою память так заняло Дмитрицкого, что он не заметил, как прошел час, другой, совершенно уже смерклось, настала ночь; а Черномского нет; наконец раздался его голос издали:
— Гей! Матеуш!
«Вот, вот, знакомый голос, совсем не его!..» — Здесь, пане грабе.
— Да ходь же скоро, свинья!
— Э, брат! — проговорил Дмитрицкий, — о-го!.. Что пану потребно?
— Ну!
Дмитрицкий догадался, что надо вести пана грабе; он шел нетвердым шагом.
— Пан уж не поедет сегодня?
— Хм! пан поедет поночи! — отвечал Черномский, переступая через порог и сбрасывая с головы картуз вместе с париком. — Ну, раздевай! халат!
— Э, брат!.. Халат в сундуке, пан не велел выносить вещей из коляски.
— Як не велел? свинья не велела… ну!
— Я сейчас принесу важи, [92] — сказал Дмитрицкий, — садись, пан.
— Ну! — повторил нетерпеливо Черномский, сбрасывая с себя пальто. Мутные глаза его слипались; он был бледен и едва мог сидеть.
— Скоро ли поедем? — спросил ямщик.
— Когда поедем, тогда и поедем; за простой заплатят.
— Да я бы лошадям корму дал.
— Ну, давай.
Дмитрицкий внес важи и подушки.
Черномский обыкновенно сам отпирал сундук и вынимал из него что нужно; он не вверял ключа никому из слуг. На ночь сундук ставился в головах у него; под подушку клал он всегда на всякий случай пару заряженных пистолетов.
92
[92] Кладь, багаж (польск.).
— Не угодно ли пану отпереть сундук, — сказал Дмитрицкий, поставив его на стул подле дивана.
— Ну, держи! — отвечал Черномский, стараясь наклониться, чтоб отпереть замок ключом, который у него был на цепочке; но наклониться никак не мог, его качало во все стороны.
— Ну! — повторил он, — держи! — Скинул с себя цепочку и долго метил, бранясь, но никак не мог попасть в скважину; а наконец повалился на диван и начал стонать с каким-то диким бредом.
— Яне! пить!.. аттанде! я забью тэго пшеклентэго хлапа!.. пить, пане!
— Черт знает, у него белая горячка! — сказал Дмитрицкий, перерывая в чемодане, — черт знает, чего тут нет!.. рыжий парик! шкатулка с чем-то… тяжела!
— Пить! — вскричал снова Черномский.
Дмитрицкий пошел в хозяйскую, взял кружку воды и поднес ему, приподняв его немного.
Черномский с жаждою глотал воду; рот его влез с усами в широкую кружку. Напившись, повалился он снова без памяти на подушку, провел кулаком под носом и стер себе один ус на щеку — другой слез на нижнюю губу; он отплюнул его.
— Эге-гэ! — повторил Дмитрицкий про себя, — так вот он, грабе Черномский-то!.. постой-ко, попробуем, как пристанет к тебе рыжий парик.
И он вытащил из сундука рыжий парик, приподнял голову Черномского и надел на нее.
— Ба! откуда это взялся вдруг пан Желынский, старый знакомец?… Желынский!
— Бррр! атанде! — проворчал Черномский.
— Изволь! верно идет темная! Постой-ко, брат, каков-то я буду грабе Черномский?
Дмитрицкий напялил на себя перед зеркалом парик Черномского, приклеил усы и вскричал:
— Браво! Черномский, да и только!.. Да! надо надеть мое платье, а дрянную венгерку отдам этому пьянице, моему камердинеру Матеушу Желынскому.
Дмитрицкий, сбросив свою венгерку, натянул пальто Черномского; ощупав карман, он вынул из него большой бумажник, развернул его, пересчитал пук ассигнаций.
— Три тысячи двести; это, верно, на обиход… А вот бумаги, верно документы на графство… Все это должно быть в законном порядке; после пересмотрим; обратимся теперь к тому, что заключается здесь.
Дмитрицкий, вынув из сундука две шкатулки и портфель, отпер их ключами, которые висели на часовой стальной цепочке. Одна шкатулка была набита разными драгоценными вещами: тут были золотые табакерки, перстни, цепочки, фермуары, булавки и прочее; кроме всего этого, несколько свертков золотых монет. Дмитрицкий развернул два свертка и насыпал червонцев в карман. В другой шкатулке в разных отделениях были пачки ассигнаций, карты, заемные письма, закладные и разные бумаги.
— Это все хорошо, пересмотрится после, — сказал Дмитрицкий, отложив пачку в двадцать тысяч в карман и укладывая все на место. — Это гардероб… Ба! приятель! Бердичевский знакомец! помнишь меня или забыл? Здорово!..
И Дмитрицкий вытащил серый старинный фрак, с большими решетчатыми пуговицами; из бокового кармана высунулась какая-то бумага.
— А! это документ, относящийся к рыжему парику и серому фраку.
— Матеуш! — вскричал Черномский, приподнимаясь с дивана и смотря вокруг себя мутными взорами.
— Проспался, наконец! — сказал Дмитрицкий, запирая сундук.
— Фу! — произнес Черномский, отдуваясь и уставив глаза на Дмитрицкого.
— Ну, вставай! ехать пора! Экой дурачина! что ты смотришь? Неси сундук в коляску!