Приключения, почерпнутые из моря житейского. Саломея
Шрифт:
— Неужели вы думаете, что мы вас оставим?
— Кто говорит; да у вас-то что ж есть, чтоб меня прилично содержать; а мне ведь еще с добрыми людьми жить; и к себе прими и в люди поди. Нет, Андрей Павлович, уж, верно, этому не быть.
— Дарья Ивановна! — повторил Андрей Павлович, — осчастливьте!
— И рада бы… человек вы прекрасный, парочка дочери моей, да, верно, богу не угодно… Дело другое, если б я сама была пристроена… замужем… и горюшка бы мало, еще вас бы наградила… а то… домишка провалится и весь доход мой с ним… Фирс Игнатьич и то грозится уж съезжать… Как съедет… что я буду делать?… — Дарья Ивановна прослезилась. — Я привыкла к нему, как к родному! — прибавила она и зарыдала. — Обо мне муж так не заботился, как он…
— Он не съедет, ей-богу, не съедет! — сказал Андрей Павлович в утешение Дарье Ивановне, — он так привык к вам…
— А вы почему знаете?…
— Да это видно, Дарья Ивановна.
— Что ж он говорил про меня?
— Он говорит, что вы такая прекрасная хозяйка, каких он сроду не видал.
— Неужели? голубчик мой!.. Какой он добрый, не правда ли?
— Необыкновенный человек.
— Необыкновенный человек!.. Восемь лет стоит у меня, хоть бы поморщился! Смирный, учтивый, господи боже мой! ведь знаю я мужчин, и муж у меня был человек хороший, да все не то… Восемь лет под одной кровлей живем, Андрей Павлович, — что-нибудь да значит! и не к такому человеку привыкнешь! — Дарья Ивановна снова прослезилась.
— И он как привык к вам, Дарья Ивановна!
— Да что ж, все это не прочно!.. ведь он не муж мне — сегодня у меня, а завтра взял да и переехал: а я-то что тогда?… умру с горя, да и только!
— Да я уверен, Дарья Ивановна, что он ни за что не оставит вас, — сказал Андрей Павлович.
— А вы порука за него? Поручитесь, да и берите Наташу… а без того не могу, ей-ей не могу! кому-нибудь и со мной надо остаться… Это теперь общее наше дело, а потому-то я и говорю вам откровенно… О, да будь Фирс Игнатьич муж мой, какая бы и для вас-то выгода, как бы я вас-то пристроила: у меня дом, у него есть капиталец, — домик-то поправили бы. Здесь сами, а другую-то половину вам с Наташей — живите себе да поживайте.
У письмоводителя сердце ёкнуло, взор просветлел. «В самом деле, — подумал он, — это прекрасно!..» — Так Наташенька моя, Дарья Ивановна, если я устрою дело?
— Только устройте, нечего и говорить.
Андрей Павлович поцеловал руку Дарьи Ивановны и побежал к Фирсу Игнатьичу, который смиренно занят был какими-то отчетами.
— Ну что, — спросил он, — говорили?
— Нет еще, Фирс Игнатьич.
— Э, какой! чего боитесь, Дарья Ивановна такая добрая женщина.
— Как-то страшно!
— Вот еще, что тут страшного.
— Да, вы когда-нибудь сватались?
— Я? Нет.
— То-то и есть, что о других-то как-то легко говорить, а извольте-ко о самом себе!
— Оно правда, — сказал Фирс Игнатьич, задумавшись, — испытал я это… черт знает, никак язык не поворотится… Придешь, думаешь, вот скажу, да и ни слова; а время-то уходит да уходит! годы! хм! я бы давно уж женат был, да смелости нет!..
— А вы также влюблены в кого-нибудь, Фирс Игнатьич?
— Нет, что за влюблен; а хотелось бы судьбу пристроить: состареешься холостяком — и души не с кем будет отвести в четырех стенах.
— О чем же вы думаете, Фирс Игнатьич?
— Подумаешь, любезный!
— Вот бы вы женились на Дарье Ивановне.
Фирс Игнатьич покраснел.
— Нет, брат, — сказал он, вздохнув.
— Что же? Какая прекрасная женщина!
— Я сам думал… да нельзя; она по сю пору так любит покойного мужа, только и говорит что о нем… что ж тут делать?
— Хм! да я сейчас об вас говорил с ней… Она говорит, что и не видывала такого прекрасного человека, как вы, что муж у нее был хороший человек, а что уж вам и подобного нет…
— Неужели она говорила это? — спросил, вскочив со стула, Фирс Игнатьич.
— То ли еще говорила; да что ж вы так смутились, Фирс Игнатьич?
— Как же, братец, не смутиться, — отвечал Фирс Игнатьич, — что ж она говорила? скажи, пожалуйста.
— Просто, она влюблена в вас.
— Полно, братец, этого быть не может!
— Ей-богу; она сказала, что если вы переедете на другую квартиру, так она умрет.
— Голубушка моя! — вскрикнул Фирс Игнатьич, употребив любимое слово Дарьи Ивановны; но ему стало стыдно молодого человека, при котором он так забылся, — полно, брат, ты только смущаешь меня!
— Ей-богу, нет! клянусь вам, что Дарья Ивановна без памяти от вас.
— Полно, брат, полно! черт знает что говорит! как это можно!.. Ей-богу, я рассержусь!
— Не верите, Фирс Игнатьич? так я вам скажу, что от вас зависит и мое счастье!
— Это как?
— Так! Обещайте, что вы не будете противиться моему счастию.
— С какой стати я буду противиться? я-то что такое?
— А вот то же, что без вас я не получу руки Натальи Павловны.
— Ты, братец, Андрей Павлович, загадки говоришь! что ж я такое? верно, в посаженые отцы хотите меня взять.
— Да, в посаженые отцы! Посмотрели бы вы, как Дарья Ивановна плакала.
— Плакала? да о чем же, братец?
— Она проговорилась мне насчет вас…
— Да говори, любезный друг Андрей Павлович.
— Когда я сделал предложение, она заплакала и сказала: что ж со мной будет, как я отдам дочь замуж, а Фирс Игнатьич съедет с квартиры…
— Да с чего она взяла, что я съеду с квартиры?
— Поневоле съедете, как дом развалится, а чинить ей не на что.
— Никогда не съеду, ни за что! на свой счет починю, да не съеду!
— Я и уверял ее, что вы не съедете, но она и верить не хотела, расплакалась, да и проговорилась: говорит, вы не порука мне за Фирса Игнатьича: дело другое, если б он был муж мне, тогда, говорит, я и не задумалась бы выдать за вас дочь, починила бы дом, на одной половине сами бы жили, а другую вам бы отдали.
Фирс Игнатьич ходил по комнате как помешанный; лицо его горело, глаза моргали; то тер себе подбородок левой рукой, то лоб и все лицо правой; то, запустив обе руки в хохол, приподнимал его горой, и, наконец, ни слова не говоря вышел и пропал.