Приключения в Красном море. Книга 2(Человек, который вышел из моря. Контрабандный рейс)
Шрифт:
— Как вы считаете, это послабление делается ради экономии?
— Конечно, нет, причем, если это данакилец, близкие приносят им отравленную еду. Они предпочитают умереть. Некоторые наместники пытались воспрепятствовать этому путем отмены посещений. Тем не менее узники все равно добивались своего, разве что окольным путем, при содействии охранников-туземцев. Что ж… лучше предоставить им свободу действий…
Я смотрю, как человеческое стадо понуро бредет с работы, втекая в единственные сводчатые ворота мрачной тюремной стены.
Всегда чувствуешь себя неловко перед заключенным, даже
Завидев нас, туземцы клянчат сигареты. У меня их нет, но Ланцони передает мне несколько пачек, видимо, предусмотрев это заранее, и отворачивается, подзывая охранника, чтобы не видеть нарушения режима: заключенным запрещено курить.
Я бросаю им сигареты, будучи уверенным, что они разделят их по-братски, как все люди в беде. Только в аду каторги, когда человек не способен больше угнетать и подавлять себе подобных, он начинает думать о братстве людей как о спасительном средстве, ибо за каждую отданную крупицу ему воздастся сторицей.
Внезапно лицо одного из узников, одетых в серую тюремную робу, на фоне которой выделяется черный регистрационный номер — все, что осталось от прежнего человека, — лицо, отмеченное, подобно другим, печатью безнадежности, озаряется ослепительной, адресованной мне улыбкой.
Где я видел это лицо? Трудно сказать, но эта улыбка воскресила в памяти чей-то знакомый облик.
Узник хотел что-то сказать, но дубинка охранника вернула его в ряд, отсекая связавшую нас незримую нить надежды.
Я возвращаюсь на борт судна под впечатлением этого душераздирающего зрелища. Должно быть, я напомнил каторжнику о прошлом, и теперь в его душной камере, где люди спят вповалку, повеяло воздухом свободы…
Среди ночи раздаются призывные крики. На берегу застыла в ожидании какая-то скрюченная фигура. Охваченный любопытством, я посылаю за ней пирогу. Это жена узника-данакильца и она хочет со мной говорить.
Я с трудом различаю ее во мраке. Мерцающий свет звезд озаряет на миг тонкий профиль и блестящие глаза дикарки. Ей лет двадцать, не больше.
Ее муж сидит уже год. Она бродит около тюрьмы, как самка вокруг зверя, попавшего в капкан, возвращаясь на то же место каждую ночь.
Она все еще надеется, что мужу удастся убежать. В ожидании этого она носит ему молоко коз, которых пасет в горах.
В тот вечер один из аскеров [11] , возможно, ее ухажер, передал ей просьбу мужа поговорить со мной.
— Как зовут твоего мужа? — спрашиваю я.
— Жозеф Эйбу, абиссинец, а его напарник по цепи — данакилец из Таджуры — тебя знает, он видел, как ты бросал сигареты, и пытался подать тебе знак. Жозеф подумал, что ты мог бы…
11
Аскер — солдат колониальных войск из местного населения. (Примеч. пер.)
— Что, помочь им убежать?
Она молча кивает.
— Это чистое безумие, — говорю я, тронутый столь наивным упорством в безнадежном деле.
— Если у тебя есть чем распилить железо, он сможет
Навязчивое воспоминание о печальной улыбке узника, решительная дикарка, ведомая своим звериным инстинктом, великолепие ночи с морем, уснувшим в подводных скалах, — все это производит на меня такое впечатление, что человеческие условности кажутся жалкими и ничтожными.
Я отдаю женщине лезвие металлической пилы.
Она тихо исчезает в ночи, даже не поблагодарив меня, унося с собой мою судьбу. Мое благородство освободит ядовитую гадину, которая отплатит мне впоследствии укусом исподтишка. Я изложу для ясности то, что случилось несколько раньше.
Человек, который улыбнулся мне в шеренге каторжников, напарник по цепи Жозефа Эйбу, был одним из двух матросов-данакильцев, которых Габре привел против их воли на судно, где он хотел спасти от рабства восемь своих земляков [12] .
12
См. «Морские приключения». (Примеч. авт.)
После вышеописанных событий и гибели несчастных жертв они были подобраны итальянским патрульным судном вместе с командой добровольно потопленной фелюги. Благодаря принятым мерам предосторожности, а именно тому, что паруса были спущены до того, как они попали под свет прожектора, судно было замечено лишь тогда, когда оно уже почти совсем затонуло, и его корпус спутали с пирогой. Однако ряд офицеров утверждали совсем иное. Дело показалось подозрительным из-за того, что в нем фигурировал известный работорговец — данакилец из Таджуры.
В Массауа началось следствие. У обвиняемых было достаточно времени, чтобы сговориться, и они дружно заявили, что их судно разбилось о рифы Синтиана.
На место происшествия выехала следственная комиссия, которая и в самом деле обнаружила обломки фелюги, потопленной Габре во время его захвата. Вы помните, что на следующий день после кораблекрушения я унес список экипажа и другие судовые бумаги. Этот документ, свидетельствовавший об исчезновении восьми человек, в случае его обнаружения выдал бы виновных, ибо в тот момент, когда их подобрали, они находились под впечатлением только что совершенного ими страшного преступления и не решились рассказать о содеянном и об исчезнувших пассажирах. Они заявили, что все были спасены. Я же невольно уничтожил улику против них, и это послужило им алиби, ибо ничто не противоречило теперь тому, что судно, обнаруженное на рифах Синтиана, им не принадлежало.
Дело было прекращено ввиду отсутствия состава преступления, и все члены арабского экипажа тотчас же покинули страну, где они не чувствовали себя спокойно из-за того, что их совесть была нечиста.
Что касается двух данакильцев, они остались искать новое судно. Они были лишь свидетелями, а не виновниками разыгравшейся драмы, которая не казалась им чем-то особенным, и наивно полагали, что им нечего бояться.
Но увы! Людское правосудие не вдается в такие детали и часто обрушивается на невиновных.