Приключения в приличном обществе
Шрифт:
Это ее немного огорчило, но она тут же сделала улыбающееся лицо, так как вспомнила, что граждане этой счастливой страны должны иметь счастливый вид, а всякие признаки прискорбия расцениваются отрицательно. За этим постоянно следили сексоты из полиции нравов и ДНД - добродушная народная дружина, набранная непосредственно из народной среды. Всех унылых упрекают в безнравственности и упекают в тюрьму - вот и улыбалась Верочка, чтобы полиции нравов понравиться.
Ее поразило обилие памятников и скульптур. Большинство из них были посвящены теплым, искренним отношениям. Вере уже были знакомы некоторые
– Ромео и Джульетта, Данте и Беатриче, Элоиза и Абеляр, Петрарка и Лаура, князь Петр и Феврония, Поль и Виргиния, Петрушка и Мальвина и даже Каштанка и Джульбарс.
В сквере гоняла на велосипедах ребятня вокруг памятника большому бородатому мужчине. Мужчина одобрительно поглядывал на детвору, ассоциируя велосипед с детской похотью. Чуть дальше виден был Ленин, задумавшийся над тем, 'Что делать?', хотя выбор у него между Надеждой Крупской и Инессой Арманд был невелик.
Всюду стояли биде, струились фонтанчики, ибо чистота в половых отношениях предполагала регулярное мытье.
Однако прохожих чем дальше, тем становилось меньше, а скоро они исчезли совсем. Словно Верочка незаметно для себя пересекла границу рая, миновав пограничный кордон.
Улица словно сменилась с лица. От безлюдья казалось, что стало холодно. Улица текла, словно река, но какая-то безысходная тоскливость подмывала ее кисельные берега. Дома не были серыми, но казались тусклыми, на одно лицо с унынием и тоской. В домах, в отличие от улиц, теплилась какая-то жизнь.
Верочка, любопытствуя, заглянула в один, оказавшийся домом счастливых совокуплений, поднялась по широкой лестнице вверх и даже, кажется, совокупилась, но так безрадостно, так механически, что тут же забыла о том. Рядом был дом счастливого материнства, где сначала с матерями, а потом и без проживали новорожденные граждане этой страны.
Влево и вправо от магистральной улицы разбегались улочки поуже и похуже, разбивавшие городской массив на жилые кварталы. Люди забились в свои норы, попрятались. Верочка догадалась, что голод гнетет этих людей, ибо пищей им были исключительно яблоки. Поэтому некоторые трудились тайком, испуганно оглядываясь по сторонам. Выращивали во дворе корнеплоды или другие овощи.
Верочка вспомнила начало сна, вернее, не столько сон, сколько свои мысли по поводу яблок. И даже почему-то всплакнула о том, что все, кому они достались - и библейская Ева, и узбек Исаак, и усатый Ньютон - распорядились ими по-разному. Ей вдруг стало очевидно, что эксперимент с Евиным яблоком не удался.
– 'Ничего, - глотая слезы обиды за этих людей, шептала про себя Верочка, - будет и на нашей улице Призма'. Что-то щемило в груди, как тоска по невинности.
Голова продолжала пухнуть от слез, превращаясь, как ей казалось, в яблоко. Яблоко, то ли зачервивев внутри, то ли зачерствев снаружи, сорвалось вместе с шеей-плодоножкой, скатилось с плеч. Всякие мысли и представления тут же покинули Верочку, мелькнул напоследок монах, которого она видела в Оптимальной пустыни, безголовый сумасшедший мелькнул, которого она не видела никогда. В ужасе от монаха и Безголового Верочка тут же проснулась. А через мгновенье проснулся и я.
После такого пространного сновидения я чувствовал себя немного разбитым. И даже не сразу заметил, что на завтрак вместо какао был подан пустой чай, а порция масла уменьшилась против вчерашнего вдвое.
Сон посеял сомненья во мне. Я и раньше неоднократно высказывал Маргулису свои критические соображения по поводу его затей. Но нынче утром, по пробуждении, глаза сомненья стали шире, и, немного поразмышляв, я почти пришел к убеждению, что установление социальной гармонии на основе сексуального раскрепощения масс невозможно вообще.
Кроме того, все революции преждевременны.
Несмотря на свой важный символический статус, я старался держаться в стороне от событий, которые с каждой минутой назревали меж тем.
Настроение зеленых заметно изменилось за эту ночь. Маргулисова теория, захватив умы, искала практического воплощения. Люди сбивались в кучки, спорили до исступления и хрипоты, ожесточенно жестикулировали и огрызались на замечанья персонала, огорчая врачей. Сдержанный ропот наполнял даже помещения нежильцов, но белые всё медлили с превентивными мерами, сочтя происходящее за неопасный вздор. Хотя, как мне думается, предприняв встречные действия и ряд несложных интриг, удалось бы смягчить ситуацию, а то и вовсе свести к нулю.
Часам к десяти среди зеленых самопроизвольно сформировался Тайком - Тайный комитет общества заговорщиков. Повсюду сновали какие-то люди, внушали на ухо непосвященным: копите гнев, начнем по знаку с луны. А тем, для кого происходящее уже не было тайной, напоминали вполголоса держать ухо востро, нос по ветру, а палец на спусковом крючке. В результате агитации многие пациенты нарочно ходили неумытыми и не прятали нечистых рук, за что раньше, бывало, по этим рукам били. Менее смирные и дружелюбные так и рвались в бой.
Я чувствовал себя хоть и значимой, но лишней фигурой в этой игре. Как туз бубён при крестовом заходе. Жизнь слишком коротка, говорил я себе, чтобы ввязываться в склоки, и искренне недоумевал, каким образом я оказался вовлечен в приключение и даже отчасти возглавил его.
Маргулис, видя мою подчеркнутую отстраненность, всячески пытался меня ободрить. Еще бы: самое время знамя вздымать, а оно оказалось вдруг выцветшим и поблекшим.
– Ваше настроение настораживает, - пенял он. И новыми красками рисовал мне грядущее, как будто эти краски могли напитать потрепанный стяг.
– Мы с вами люди высшей лиги, маркиз, кому, как не нам держать бразды? Этими дурнями думать будем?
Устроить сексуальную революцию в отдельно взятом квадрате за городом, в преимущественно однополой среде? Такая идея могла родиться лишь в бесшабашной башке сумасшедшего. Очень уж напоминало это мне клинический ленинизм, или примитивнейший фрейдомарксизм, адаптированный для простейших умов.
– Мы, маркиз, к марксизму не склонны никак, - возражал моим сомненьям Маргулис.
– Мы, мамочка, пойдем другим путем.
– И советовал мне, не долго думая, сойти с ума на твердую почву, ибо ум, полный сомнениями, есть хлябь.