Примкнуть штыки!
Шрифт:
– Бабушка, а когда они пришли, стрельбы тут у вас не было? Там, в соснах?
– Не было стрельбы. Походили по сосняку, походили и вернулись.
– А наши бойцы сюда не заходили?
– Как же не заходили! Каждый день заходили. Вот, картохи теперича в большом чугунке варю. Как ночь, так стучатся – бабка, вставай, Красна, мол, Армия отступает. Вы, видать, тоже той же дорогой?
Они ничего не ответили.
– Садитесь, садитесь, а то картохи стынут. – Старуха смахнула ветошкой со стола. – Сегодня, должно, окоромя вас, никтого не будет.
Все вопросительно смотрели на Воронцова.
– Пятнадцать минут для приёма пищи, – распорядился он. – А я пойду ночь послушаю.
Он перешагнул порог, который теперь, при свете лучины, показался уже не таким высоким, и затворил за собою дверь.
Через минуту следом за ним выбежал Васяка.
– Ты что?
Васяка сунул ему толстую скибку хлеба и две крупные, влажные и ещё тёплые картофелины.
– Нате-ка вот, товарищ командир. Ваша пайка. Ребята передали.
– Спасибо, – сказал Воронцов и подумал, держа в руках пахучие картофелины: «Видать, выбрали мне самые крупные».
Когда Васяка ушёл, тихо притворив за собою дверь, Воронцов жадно обнюхал хлеб и картофелины, сперва одну, потом другую, и принялся их есть, откусывая понемногу сразу отовсюду. Но половину тяжёлой скибки он всё же оставил на потом. Сердцевинки картофелин оказались ещё горячими. После такого ужина его поклонило в сон. Ещё в доме, в тепле, его разморило. Немцы ушли. Ночь должна пройти спокойно. Впервые за последние дни он по-настоящему согрелся в тепле. Даже рана перестала ныть. «Поспать бы да сапоги снять», – подумал он со страхом и одновременно с таким непреодолимым желанием выспаться, что невольно посмотрел по сторонам, словно ища, где бы притулиться, хотя бы сидя, хотя бы на пятнадцать минут, пока бойцы ужинают и не видят, как он несёт службу.
В стороне Варшавского шоссе погромыхивало, вспыхивало багровым заревом, охватывало половину неба, и в эти мгновения отчётливо проступали очертания крыш домов и надворных построек, косой шест колодезного журавля и увалы дальнего леса. Канонада доносилась и с юга, со стороны Калуги. Но в окрестных деревнях было тихо. «Значит, – подумал Воронцов, – и Смирнов с Нелюбиным окапываются без помех».
«В тепле хорошо… Там, возле переезда, пустая изба… Выставить дозор… Натопить печь… А утром, когда рассветёт, определили бы позицию и окопались».
– Сань!
Воронцов от неожиданности вздрогнул. Алёхин подошёл совсем неслышно. Или он уже задремал на мгновение и потерял осторожность. «Нет, оставаться в деревне нельзя. Уснём, и нас всех… как разведку Братова…»
– Ты чего? Уже пятнадцать минут прошло?
– Да нет, ещё, наверно, не прошло. Но мы тут подумали… Может, переночуем у старухи? Она сама предложила. Хоть обсушимся. А с утречка, как рассветать станет, на окопы. А?
– Это тебе кто, Зот Федотыч, подсказал такую мысль? Колхоз с колхозным собранием во главе… Мы – боевое подразделение. Нам дан приказ. И мы должны его выполнить. А выполнить его мы можем только при условии строжайшего соблюдения дисциплины и устава.
– В уставах не написано, что боец должен воевать в мокрой шинели и сырых портянках. Ребята сомлели. С ног валятся. Вон сколько сегодня протопали. Да и тебе перевязка нужна. Почему ты капитану не доложил, что ранен? Это – по уставу? Тебя, с такой раной, должны были отправить в тыл.
– А ну-ка, быстро всех сюда и – на переезд.
Алёхин постоял с минуту за его спиной, вздохнул и молча пошёл выполнять приказ. И, когда он ушёл, Воронцов подумал: «А ведь он прав, перед боем личный состав должен отдохнуть, выспаться, набраться сил. Перед боем…»
Ночь была холодной, с лёгким морозцем, который уже подсушил, подмолодил землю, так что палая листва под ногами весело похрустывала. Небо сияло звёздами, дымилось неровной дорогой Млечного Пути.
Они шли вдоль просёлка, чавкали сапогами и раскисшими ботинками, хрустели смёрзшейся и взявшейся панцирем отавой.
«Смирнов и нелюбинцы, должно быть, давно окопались, на позициях обживаются. А мы, – подумал Воронцов, – всё по дворам шастаем. Картохи из чугунков таскаем».
– Лопаты у всех есть? – спросил он, когда уже перебрались на левый берег и поднимались в сосняк. – А то руками землю копать будете.
Воронцова слушали молча, уже без уточнений и пререканий. Все устали, вымотались и после короткого привала в тёплой деревенской избе и горячего картофеля из чугунка, после погибшей надежды отоспаться как следует и просушить шинели и телогрейки едва плелись. И было похоже на то, что им уже всё равно, куда ведёт их он, назначенный командир с сержантскими петлицами, для которого устав дороже людей… Лишь бы поскорее дойти до места, которое он выберет для обороны, поскорее бы ткнуться да и обживать свой окоп. Из него-то не выгонят. Чего тут пререкаться? Правда, окоп свой надо ещё отрыть. И отрыть поскорее. Потому что немцы могут и вернуться. И нечего завидовать тем, кто остался на Варшавке. Там им, может, похуже нашего. Тут хотя бы не бомбят. И пойдёт ли немец этим просёлком снова, ещё бабушка надвое сказала. А им только бы до завтрашнего полудня тут продержаться. До двенадцати ноль-ноль. А там можно сниматься и уходить на восток, к Шане. Кухню свою догоним. Смирнов со своими тоже подтянется. Смирнов у Сёмина доппаёк вытрясет. На всю братву. Так размышляли бойцы и курсанты, идя на позицию.
Позицию для обороны большака они выбрали в полукилометре от деревни, за сосняком, на краю ни то луга, выкошенного и потом, по осени, гладко выеденного скотиной, ни то поля, запущенного под пар с весны, но так и не вспаханного и успевшего уже затянуться травой. Внизу луговинку рассекала лощинка с небольшим болотцем, заросшим осокой и камышом. Дорога в той лощинке представляла собой сплошное месиво, но в самой прорве было выстлано свежей гатью – аккуратно подогнанными один к другому берёзовыми кольями. Не иначе как постарались немцы, протаскивая к Мятлеву свою артиллерию.
Вот за той лощинкой, куда уходила дорога, они и облюбовали на опушке в редколесье, в берёзах, будто выскочивших из лесу на чистое, место для своих окопов. Конечно, лучше было бы закрепиться у переправы. Установить там пулемёт, окопаться на флангах. Но в этом случае стрелять пришлось бы в сторону деревни, вдоль дворов.
– Отрывать в полный профиль! Для длительного боя! – приказал Воронцов, снимая вещмешок и отстёгивая чехол лопаты. – Окоп – по грудь. Бруствер – по ноздри!
Курсанты сразу переглянулись. Эту команду всегда подавал на полевых занятиях командир роты старший лейтенант Мамчич. Это была его фраза, которая заканчивалась так: «Три метра траншеи – это лучше, чем два метра могилы». Где он теперь, их ротный? Живой ли? И Воронцов, явно подражая Мамчичу, чтобы подбодрить товарищей, повторил громко: