Примула. Виктория
Шрифт:
1-го сентября
Л. вздумал было забраться на левый фланг к Скобелеву и вздумал поучать, не зная совсем местности целой части левого фланга; тогда Скобелев предложил ему съездить вместе на позицию и крикнул подать лошадей генералу и свой значок. Л. отказался под предлогом, что ему надо спешить на правый фланг. Кровь русского солдата не дорога этим легкомысленным героям; один их расстреливает и увечит, другой морит их голодом, и все вместе очевидно морочат...
3-го сентября
Сегодня я прошёлся по деревне, которая буквально запружена скирдами хлеба. Замечательно, что этот факт повторялся во все наши многочисленные турецкие войны; русские ни разу не сумели воспользоваться богатствами Болгарии; скот, сено, хлеб обыкновенно для нас пропадали; нынешний раз мы были, кажется, счастливее относительно скота: его редко не
4-го ноября
...Эти славяне нас совсем не понимают, так же как и мы их; без всякого сомнения, их симпатии должны быть гораздо сильнее к туркам, которых они понимают, с которыми могут говорить. Через братушек турки всё знают о нас; а нам ничего не известно о турках. Какое абсолютное было незнание той страны, в которой мы теперь гноимся! И. говорил на той стороне Дуная: «Дайте нам только перейти Дунай, и все болгары подымутся!» Вот, мы перешли Дунай — болгары грабили турок, но не поднялись за нас; болгарская дружина, сформированная ещё в Кишинёве, росла не блистательно в своём количестве; на этой стороне Дуная, кажется, их всего 12 тысяч, между которыми, кажется, все кадры русские; да если бы она исключительно была болгарская — неужели же только 12 тысяч и может дать эта страна? Ничего в жизни не видел менее приветливого в манере себя держать, как держат себя эти люди; никогда улыбки, всегда смотрят волком...»
Собственно, к письмам Игнатьева письма Боткина мало что прибавляют. Даже русские интеллектуалы не имеют понятия о болгарах, об их языке и культуре. Мародёрство и туркофобия являются нормой. Идеология русской армии — средневековая идеология крестового похода на ислам. И, наконец, реальные очевидцы и участники войны не находят ни малейших реальных следов угнетения болгар турками; нет ни бедности, ни притеснений, ни казней, ни детоубийства, ни насилия над женщинами. Ничего подобного нет! И — самое, пожалуй, важное! — ни Игнатьев, ни Боткин не находятся в оппозиции официальной политике царского правительства по так называемому Восточному вопросу. И Игнатьев, и Боткин изначально настроены туркофобски и антиисламски. Вероятно, именно поэтому их мнение о войне особенно любопытно!.. И, разумеется, любопытно, что всякая попытка «иноверных», будь то балканские турки или население Кавказа, защитить себя от разбойного натиска русской армии, воспринимается почти автоматически как проявление пресловутого «исламского фанатизма»...
Достоевский в уже известном нам «Дневнике писателя» не мог не отреагировать на доходившие всё-таки реальные известия с театра военных действий...
«...Ещё до объявления войны я, помню, читал в самых серьёзнейших из наших газет, при расчёте о шансах войны и необходимо предстоящих издержек, что, конечно, «вступив в Болгарию, нам придётся кормить не только нашу армию, но и болгарское население, умирающее с голоду». Я это сам читал и могу указать, где читал, и вот, после такого-то понятия о болгарах, об этих угнетённых, измученных, за которых мы пришли с берегов Финского залива и всех русских рек отдавать свою кровь, — вдруг мы увидели прелестные болгарские домики, кругом них садики, цветы, плоды, скот, обработанную землю, родящую чуть ли не сторицею, и, в довершение всего, по три православных церкви на одну мечеть, — это за веру-то угнетённых! «Да как они смеют!» — загорелось мгновенно в обиженных сердцах иных освободителей, и кровь обиды залила их щёки. «И к тому же мы их спасать пришли, стало быть, они бы должны почти на коленках встречать. Но они не стоят на коленках, они косятся, даже как будто и не рады нам! Это нам-то! Хлеб-соль выносят, это правда, но косятся, косятся!..»
И поднялись голоса... «У нас, дескать, и зажиточный мужик так не питается, как этот угнетённый болгарин». А другие так вывели потом, что русские-то и причиной
На некоторые, более или менее трезвые, голоса Достоевский отвечал обыкновенной своей сублимацией собственных садистских комплексов:
«...Не десятками и не сотнями, а тысячами и десятками тысяч истреблялись болгары огнём и мечом, дети их разрывались на части и умирали в муках, обесчещенные жёны и дочери были или избиты после позора, или уведены в плен на продажу, а мужья — вот те самые, которые встречали русских, да сверх того и те самые, которые никогда не встречали русских, да сверх того и те самые, которые никогда не встречали русских, но к которым могли когда-нибудь прийти русские, — все они поплатились за русских на виселицах и на кострах. Их прибивали мучившие их скоты на ночь за уши гвоздями к забору, а наутро вешали всех до единого, заставляя одного из них вешать прочих, и он, повесив десятка два виновных, кончал тем, что сам обязан был повеситься в заключение при общем смехе мучивших их, сладострастных к мучениям скотов, называемых турецкою нацией...»
Может возникнуть вопрос: а надо ли уделять столь пристальное внимание этому «Восточному вопросу», рассказывая о королеве Виктории и о викторианской Англии? Но ответ будет однозначным: да, конечно, надо! Почему? А потому, что именно этот самый «Восточный вопрос», Балканский полуостров, Османская империя явились неким пространством, определённой сферой, в которой столкнулись резко не одни лишь политические интересы Великобритании и Российской империи, но и начала будущего гуманизма и демократии двадцатого века с принципами застарелого феодально-средневекового сознания. Следует, однако, сказать, и о трезвых голосах, раздававшихся в русском обществе. Наиболее ярким выразителем сомнений русского общества в необходимости вмешательства России в дела Османской империи был, конечно же, человек, писатель, которого Достоевский особенно ненавидел, Лев Толстой!..
«...И такого непосредственного чувства к угнетению славян нет и не может быть.
— Может быть, для тебя нет. Но для других оно есть, — недовольно хмурясь, сказал Сергей Иванович. — В народе живы предания о православных людях, страдающих под игом «нечестивых агарян». Народ услыхал о страданиях своих братий и заговорил.
— Может быть, — уклончиво сказал Левин, — но я не вижу этого; я сам народ, и я не чувствую этого.
— Вот и я, — сказал князь. — Я жил за границей, читал газеты и, признаюсь, ещё до болгарских ужасов никак не понимал, почему все русские так вдруг полюбили братьев славян, а я никакой к ним любви не чувствую? Я очень огорчался, думал, что я урод или что так Карлсбад на меня действует. Но, приехав сюда, я успокоился, вижу, что и кроме меня есть люди, интересующиеся только Россией, а не братьями славянами. Вот и Константин.
— Личные мнения тут ничего не значат, — сказал Сергей Иванович, — нет дела до личных мнений, когда вся Россия — народ выразил свою волю.
— Да извините меня. Я этого не вижу. Народ и знать не знает, — сказал князь.
— Нет, папа... как же нет? А в воскресенье в церкви? — сказала Долли, прислушивавшаяся к разговору. — Дай, пожалуйста, полотенце, — сказала она старику, с улыбкой смотревшему на детей. — Уж не может быть, чтобы все...
— Да что же в воскресенье в церкви? Священнику велели прочесть. Он прочёл. Они ничего не поняли, вздыхали, как при всякой проповеди, — продолжал князь. — Потом им сказали, что вот собирают на душеспасительное дело в церкви, ну они вынули по копейке и дали. А на что — они сами не знают.
— Народ не может не знать; осознание своих судеб всегда есть в народе, и в такие минуты, как нынешние, оно выясняется ему, — сказал Сергей Иванович, взглядывая на старика пчельника.
Красивый старик с чёрной с проседью бородой и густыми серебряными волосами неподвижно стоял, держа чашку с мёдом, ласково и спокойно с высоты своего роста глядя на господ, очевидно, ничего не понимая и не желая понимать.
— Это так точно, — значительно покачивая головой, сказал он на слова Сергея Ивановича.